И снова в ее глазах недоверие, смутная улыбка.

— Но…

— Ты ведь не веришь в привидения?

— Не-ет.

— Ну вот, а когда скончался Ялмар Нюмарк при обстоятельствах, которые я назвал бы подозрительными, поблизости видели человека, который но всем внешним признакам напоминал Харальда Ульвена. А поскольку я тоже не верю в привидения, то напрашивается только одно объяснение, не так ли?

Я увидел, что мои слова сбили ее с толку, внушили ей чувство неуверенности. И я понял, что если буду продолжать в том же духе, рассказывать о преступлениях почти тридцатилетней давности, о таинственных смертях во время войны, о привидениях, то это вызовет в ответ только недоверие.

Я наклонился над чашкой кофе.

— По-твоему, все это невероятно?

Она взглянула сквозь свои большие очки.

— Не знаю. Ведь так трудно начинать все сначала. Быть может… Быть может, лучше оставить все как есть, а то, если начать в этом копаться, это может повлечь новые несчастья.

— Я понимаю твое скептическое отношение. Но… я чувствую обязательства по отношению к Ялмару Нюмарку. Я буду продолжать расследование сколько хватит сил. Но я постараюсь тебя больше не беспокоить.

— Ты меня не беспокоишь, я не это хотела сказать. Ведь мне… Мне пятьдесят восемь лет, и я осталась вдовой в тридцать один год. Вся моя жизнь уже в прошлом. Я люблю Хольгера, да, я говорю, люблю, в настоящем времени. Для меня он всегда — настоящее. Но это означает также, что в течение двадцати семи лет вокруг меня была пустота. Те годы, которые я должна была прожить вместе с ним, я прожила в одиночестве, без любви. Всю свою нежность я растратила на цветы на его могиле, у меня остались лишь воспоминания о прежней радости и Анита. Ты должен понять, что человек… устает… от всего этого.

Я проговорил тихо:

— Конечно. Я не буду, я… — и повернул голову, смущенно оглядываясь по сторонам, думая о том, как перевести разговор на другую тему. — Чем ты еще занимаешься? Работаешь?

Она сняла очки и положила их на стол перед собой. Взгляд у нее был рассеянный, ни на чем не сосредоточенный. Она с силой потерла глаза ладонями.

— Я работаю на полставки в административном управлении нашего фюльке, три дня в неделю.

— Значит, ты работаешь вот здесь, внизу?

Я взглянул из окна вниз на высокое темное здание нашего фюльке Хордаланд, и у меня мороз пробежал по коже. Здание, фасад которого отделан коричневыми металлическими пластинами, возвышалось на Набережной как бельмо на глазу; оно составляло резкий контраст по отношению к красивым деревянным домикам на улице Марквей. Когда начинались осенние шторма, или летние ливни, конечно же, все вокруг становилось темным, мрачным и негостеприимным, но не враждебным человеку, как это здание. Такого отвратительного сооружения жители фюльке явно не заслужили.

— Да.

Как будто бы читая мои мысли, она сказала:

— Я ведь помню… Когда мы въехали сюда, здесь был такой прекрасный вид на залив. Корабли приплывали и уплывали. Большие пассажирские лайнеры совершали рейсы из Сколтена в Америку…

— Да. Это было бог знает когда, как говорится, давным-давно. Как в сказке. Скоро уже никто в это не поверит.

Я встал и твердо решил больше не садиться.

— Ну что же, мне ничего не остается, как поблагодарить.

Она тоже поднялась.

— Ну что ж, и тебе спасибо.

Она проводила меня в прихожую, я надел пальто и открыл входную дверь.

— Ты мне позвонишь, если обнаружится что-нибудь новое?

— А ты этого хочешь?

Она молча кивнула, ничего больше не добавив. Я кивнул ей в ответ, беспомощно улыбнулся и вновь вышел на дневной свет.

Дневной свет обычно приносит облегчение, но иногда лучи солнца, как рентгеном, безжалостно пронзают человека насквозь. В то утро у меня не было настроения подвергать себя просвечиванию, и я вернулся в город по теневой стороне улицы. Настало время выяснить, захочет ли Конрад Фанебюст принять меня.

Наш город небогат героями, но этот человек был, несомненно, одним из них. В другие времена ему наверняка поставили бы памятник на центральной площади. В сороковых он воевал, в период оккупации был подпольщиком. О нем написано несколько книг. И мы, послевоенные мальчишки, говорили о Конраде Фанебюсте с таким же восторгом и уважением, как о Хопалонге Кассиди[18], Рое Роджерсе[19] и шетландском Ларсене[20]. В пятидесятые годы он заметно выдвинулся. Стать министром ему помешало только то, что он был членом не той партии. Выше мэра города ему было не подняться, но продержаться на этом посту он смог бы долго, если бы сам не решил покончить с политикой. Незаметно для всех он сошел со сцены, отступил за кулисы. Но время от времени в газетах мелькали сообщения, из которых следовало, что он успешно руководит пароходной компанией и даже процветает в не самые полноводные для судоходства времена. Его не забывали и приглашали на все юбилеи по случаю освобождения Норвегии, и каждый раз он использовал эту возможность, чтобы вспомнить своих товарищей по оружию, оставшихся безымянными борцов за свободу.

Контора Конрада Фанебюста, расположенная на третьем этаже, выходила окнами на городской парк. Шеф был надежно защищен от вторжений извне личным секретарем, занимавшим роскошную приемную с массивной темной мебелью, восточным ковром на полу и высокой пальмой в углу. Пробиться через приемную было делом непростым.

Секретарем оказалась молодая особа, хорошенькая, вежливая и непреклонная. Ей было, очевидно, немногим за тридцать; я заметил золотисто-каштановые прямые волосы, черный свитер и серую юбку. Но особенно мне запомнились ее белые руки, очень ухоженные, с блестящим лаком на коротко остриженных ноготках.

— Вы с ним договаривались о встрече? — вопрос прозвучал как правило, вызубренное из учебника.

— Нет, к сожалению. — Я грустно покачал головой.

— В таком случае, я боюсь…

— Не бойтесь. Просто передайте Фанебюсту, что речь пойдет о гибели нашего общего друга, Ялмара Нюмарка. Передайте, что это очень важно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Ну ладно. У вас есть время подождать?

— Если время — деньги, то я богач, — ответил я и сделал красивый, широкий жест.

— Одну минутку. — Она улыбнулась заученной улыбкой, постучала в дверь и, услышав ответ, вошла.

Такие помещения всегда кажутся темными. Старинные узкие окна, толстые стены, так что шум уличного движения сюда не проникает. С помощью центрального отопления все двенадцать месяцев поддерживается постоянная температура, и даже если на улице взорвется атомная бомба, внутри это не произведет никакого впечатления.

Она вернулась, оставив дверь за собой приоткрытой. Неплохой признак.

— Войдите. Господин Фанебюст примет вас.

Я поблагодарил и улыбнулся. Как и положено первоклассному секретарю, она берегла каждую минуту своего шефа.

Я вошел и поплотнее закрыл за собой дверь.

Конрад Фанебюст сидел за письменным столом и писал. Он бросил на меня короткий, изучающий взгляд. Свободной рукой указал на стул, продолжая писать. Этот человек любил порядок во всем и не стремился делать два дела одновременно.

Пока мы не приступили к разговору, мне была предоставлена возможность изучить и кабинет, и его владельца.

Кабинет был просторный, все стены уставлены застекленными книжными шкафами, узкие темно-зеленые бархатные шторы еще больше подчеркивали высоту окон. Толстый ковер поглощал звуки, и я, ступая неслышно, как кошка, прошел к свободному стулу, указанному мне. Это был старинный стул, с высокой и прямой спинкой, но, как ни странно, очень удобный.

Письменный стол Фанебюста, вероятно, показался бы маловат, если бы вздумалось танцевать на нем полонез. Но для сдержанного танго места хватило бы с лихвой, если не допускать небрежности в сложных па.