— Авария?

Он мрачно кивнул.

— Считается, что так. Я занимался расследованием. Трудное это было дело.

Позднее в тот же самый вечер он неожиданно произнес:

— Бывают такие дела, которые как-то особенно задевают тебя. Они врезаются в память и не дают тебе покоя. — Он ударил по столу газетой. — Никогда не дают покоя.

Во время разговора в его глазах то и дело загорался огонек, некий намек на шутливую интонацию, он как бы хотел сказать, что, если мы и сидим здесь и рассуждаем о трагических вещах, то все же это, Веум, история, это уже история! А когда огонек в его глазах угасал и он становился совершенно серьезным, я начинал понимать, что события эти еще не стали историей, что они живы, во всяком случае, для него. Он как будто хотел рассказать о чем-то важном, но никак не решаясь совершить этот прыжок.

— Призрак — это имя говорит вам о чем-нибудь, Веум?

Я покачал головой.

— Призрак?

— Так его называли во время войны.

— Послушайте… А к «Павлину» это имеет какое-то отношение?

Его взгляд стал мрачен и непроницаем, он ничего не ответил. Тут же перевел разговор на другое.

В тот майский день он казался особенно беспокойным. Пил больше обычного, а у меня не было желания поспевать за ним. Он очень нервничал, когда заговорил о пожаре, и хотя, конечно, у него были все основания взволнованно рассказывать о тогдашних событиях, это все же показалось мне необычным.

— Ох, Веум, я уже чувствую себя стариком, — неожиданно произнес он.

— У всех, нас бывают дни, когда…

— Я многого не успел сделать. А времени не остается.

— Ну у вас еще многое впереди. Человек вы сильный и крепкий.

— Но годы идут, Веум, а волк все продолжает свою охоту.

— Волк?

— Время, Веум. Время рыщет по улицам и скалит на тебя губы. Оно пытается укусить тебя, а в один прекрасный день схватит за горло. И будет все кончено. Останется лишь одна строчка протокола.

Я торопливо произнес:

— А может быть, следует начать все сначала.

Он отложил газету и ударил ладонями по столу так, что пивная кружка подпрыгнула.

— Не думаю… — произнес он мрачно.

Я огляделся. Моросящий дождь покрыл все мрачной осенней пеленой. В глазах окружающих сквозило трагическое одиночество, утраченное достоинство, рты, тянущиеся к кружкам, перемалывали бессмысленные слова, а время шло, неумолимое и безжалостное. Мое воображение захватила та картина, которую Нюмарк нарисовал мне. Я представил себе ощетинившегося волка с острыми клыками, одинокого охотника, смертельно опасного и беспощадного. Фенрисульвен — мифологический волк[6]. Да, здесь для него раздолье. Его уничтожили в лесах и на равнинах. Но здесь, в городе, он продолжает охоту, рыщет по закованным в асфальт улицам, по гладким каменным мостам, крадется вдоль люков… волк — время… Как подумаешь, оторопь берет.

Я взглянул на Ялмара Нюмарка. Его энергичное лицо оставалось замкнутым, непроницаемым. Взгляд темных глаз блуждал где-то далеко-далеко, за столом он сидел прямо, слегка откинув голову назад. Он смотрел поверх меня бесконечно отсутствующим взглядом. Одна рука держала свернутую газету, другая — крепко, как пойманного краба, сжимала дно кружки…

— Ну, так расскажите же мне, — попросил я, — расскажите о «Павлине». — Мой голос как будто разбудил его.

— Зачем вам это? — спросил он задумчиво. Я пожал плечами.

— Мне кажется это интересным.

Он посмотрел на меня удрученно. Потом его лицо просветлело, нет, он не улыбнулся, но что-то в нем дрогнуло. Он произнес:

— Простите, мне сегодня как-то не по себе. Это заведение действует мне на нервы. Пошли-ка лучше ко мне домой. У меня там припасена бутылочка, и я расскажу вам…

Мы допили пиво, поднялись и вышли на улицу. Повсюду мне мерещился Волк. Его нигде не было видно, но когда я проводил ладонью по лицу, то ощущал его отметины.

В тот раз мы впервые вышли из кафе вместе.

Ялмар Нюмарк жил на четвертом этаже облезлого, с печным отоплением дома в конце улицы Скоттегатен. Его квартира состояла из двух маленьких комнаток, кухни а тесного туалета, куда надо ходить через лестничную клетку. Из кухни узкая дверца вела к пожарной лестнице, а за светлыми шторами открывался вид на окрестные улицы и фиорд, где сквозь дождь вырисовывались контуры парома.

Мы прошли на кухню, взяли рюмки, потом в комнату, где Ялмар достал из небольшого полированного шкафчика неоткупоренную бутылку акевита. Окна комнаты выходили не на солнечную сторону, они смотрели на монастырь.

Он наполнил рюмки до краев, даже не предложив развести содовой.

— Будем здоровы, — произнес Ялмар.

— Будем здоровы, — отозвался я. Акевит устремился в горло и распустился горячей темно-красной розой где-то внутри.

Ялмар Нюмарк устроился в глубоком коричневом кресле со светлыми полированными подлокотниками. Я сел на мягкий стул с темно-зеленой обивкой, заштопанной во многих местах. У стены, рядом со шкафчиком, стоял венский стул, а прямо перед нами стол, покрытый ветхой скатеркой. На шкафчике я заметил несколько семейных фотографий в рамочках и стопку зачитанных книг в дешевых бумажных обложках. У темной изразцовой печи стояла пустая корзина для дров, а рядом лежала кипа газет. В соседнюю комнату вела светло-зеленая дверь.

— Осматриваете обстановку? — спросил Ялмар Нюмарк.

— Давняя привычка, — ответил я и криво усмехнулся. Он кивнул.

— Со мной тоже всегда так, обстановка, в которой живет человек, часто говорит о нем гораздо больше, чем это может показаться на первый взгляд. Настоящий сыщик всегда осматривает место преступления не только ради обнаружения улик, но и для того, чтобы составить общее представление о тех, кто так или иначе причастен к событиям. — Он глотнул из своей рюмки и произнес: — Как вы видите, я холост, в моей квартире нет цветов, корзинок с пряжей, подносов с фруктами, нет фотографий внуков на стенах. Вот это мои родители, их давно уже нет в живых. Мое жилье не семейный очаг, а пристанище для ночлега. Убежище от ненастья. Место, где можно пропустить глоток-другой. Ну что ж, твое здоровье, Веум.

Я поднял рюмку и отпил из нее.

— А ты был женат, Веум? — спросил он, поколебавшись.

Я молча кивнул.

— Дети есть?

— Есть. Мальчик.

— Тебе, наверное, его очень не хватает.

Свет не был включен, и в полумраке его лицо в обрамлении светлых с проседью волос казалось совсем смуглым. А если смотреть не сбоку, а прямо, то оно становилось просто квадратным из-за внушительной челюсти и широких скул. Он наклонился ко мне, и кожа на его массивном лице сморщилась. Потом он выпрямился и, устремив на меня взгляд своих карих глаз, бесстрастно произнес:

— Иногда я выхожу прогуляться по парку, бывает, присядешь отдохнуть на скамейку, и вдруг к тебе подходит какой-нибудь карапуз, который гуляет с мамой. Идет спотыкаясь и тянется ручонками к старику, сидящему на скамейке. Тогда я поднимаю его, сажаю на колено, а он хватает меня за нос и смеется. Или убегает к маме, потому что испугался незнакомого старика. А его мать улыбается такой самодовольной улыбкой, которая бывает у всех молодых родителей, когда их дети не капризничают. Потом они уходят. И я начинаю понимать, чего мне так не хватает. А сколько лет твоему мальчику? — прервал он себя.

— Десять.

— Ты с женой в разводе?

Я снова кивнул.

— Иногда я пытаюсь осознать, что хуже: счастливо, жениться, чтобы потом развестись, или прожить жизнь одному, не разделив с другим человеком ни горя, ни радости.

— Разница большая, — сказал я. — Вдруг оказаться одному — это потрясение и освобождение одновременно. Но когда проходит первый испуг и чувство свободы притупляется, остается только одиночество. Правда, сейчас мне кажется, я обрел равновесие.

— Но ведь жизнь, подобная моей, это безрадостная жизнь, Веум. Когда тебе стукнуло семьдесят и впереди не так много времени, приходится с горечью признаться самому себе, что всю жизнь ты был одинок. Прошло… уже девятнадцать лет с тех пор, как я был близок с женщиной. — Его взгляд стал мечтательным. — Это произошло в холодном гостиничном номере, ей было под пятьдесят, мне запомнилось платье из жесткой материи и сильно накрахмаленная нижняя юбка, что она колом стояла на полу. Я приехал в Хаугесунд по делам и случайно встретил ее в гостиничном баре. Мы вместе выпили пива. Позднее она пришла ко мне в номер, чтобы выпить вина, и мы… — он махнул рукой и коротко добавил: — Конечно, я мог бы встречаться с другими. Мог бы купить себе женщину, как это делают многие. Но… — Его губы тронула жесткая усмешка. — Так не должно быть. Мне всегда хотелось чувствовать человеческое тепло, делиться теплом с другим. А иначе не стоит, а теперь уже и поздно. Это было в 1962 году, Веум, 19 лет назад. За это время уже мог бы родиться и вырасти мальчик и начать встречаться с женщинами.