Он развел руками:

— Что Хольгер Карлсен думал или делал, этого мы никогда не узнаем, ведь его даже не пришлось кремировать.

— Но ведь вдова могла бы рассказать…

— Вдова! Кто, черт возьми, будет обращать внимание на бормотание потрясенной, обезумевшей от горя женщины. Ясно, что ей важно обелить своего покойного мужа; если бы причиной пожара сочли халатность с его стороны, тогда пропал бы страховой полис. Так ей было сказано.

— Неужели ей так и сказали?

— Именно так! Я говорил с ней позднее, когда она немного пришла в себя, и пытался добиться пересмотра дела, но безуспешно. Есть и еще одно обстоятельство…

— Какое же?

— Если строго следовать инструкции, все пятнадцать тел должны быть опознаны. Это было не так просто — кое-кого разорвало на куски. Мы занимались идентификацией по зубам. А потом по разным предметам, остаткам колец, часов, ременным пряжкам и тому подобному. Я уже рассказывал тебе, что одну из жертв мы нашли около пожарной лестницы. Это был Хольгер Карлсен.

— Ну и?

— А вскрытие показало, что дыма у него в легких нет. А на голове — следы сильного удара.

— Ну и? — повторил я с еще большим ударением. — Какое было дано этому объяснение?

— Объяснение, — произнес он с горечью, — было такое вот: когда Карлсен выходил из цеха, ему на голову свалился кусок потолочной балки, что и явилось причиной смерти. Такое вполне могло произойти. Единственное, что показалось мне подозрительным, что это случилось именно с Хольгером Карлсеном.

— Действительно, странно, по твое мнение кто-нибудь разделял?

Он покачал головой.

— Ты сам вел расследование?

— Нет, мой старший коллега, которого уже нет в живых. Сейчас трудность заключается в том, что все, кто имел к этому делу какое-либо отношение, либо умерли, либо так состарились, что почти все забыли. А тогда мы ограничились только фотосъемкой. Провели ее по поручению муниципальной комиссии, также специально созданной, чтобы установить причину несчастного случая.

— А почему решили ее создать?

— Погибло пятнадцать человек, а той осенью проходили выборы в стортинг.

Я отставил рюмку, она была пуста. На улице совсем стемнело.

— Что-нибудь еще есть?

Он грустно посмотрел на меня.

— Это, так сказать, самые достоверные сведения. Показания вдовы и результаты вскрытия трупа Хольгера Карлсена. Все прочие настолько недостоверны, что… Они основываются лишь на предположениях. А если строишь систему доказательств на предположениях, то она будет представлять собой не что иное, как систему предположений. Ведь так?

— Могу я… Мог бы я… попытаться что-нибудь сделать для тебя?

Он решительно помотал головой.

— Нет, нет. Извини старика, который ворошит давние дела, позабытые всеми. Это всего-навсего сказочки я рассказываю, такие хорошенькие сказочки на ночь.

— Так расскажи мне о предположениях.

Он посмотрел на часы. Чтобы разглядеть стрелки, ему пришлось поднести циферблат очень близко к лицу. Я заметил, что выглядел он усталым. Я сам был не в своей тарелке. Приятное опьянение прошло, теперь акевит лежал как тяжелый ком где-то посреди живота.

— Тогда мне надо рассказать тебе о Призраке и о войне, — сказал он. — Это длинная история. Сейчас я не в состоянии. Не сегодня. — Он перевел взгляд с картонной коробки на дверь спальни. — Давай снова встретимся завтра в кафе, тогда я все и расскажу.

Я с трудом поднялся. Почувствовал, что нетвердо стою на ногах. Пол подо мной ходил ходуном.

— В то же самое время?

— Чуть позднее, — пробормотал он.

— Шесть часов — подходит?

Я кивнул.

Он обошел вокруг стола и крепко пожал мне руку.

— Во всяком случае, спасибо, что ты выслушал меня. Не думай больше об этом. Это все так… ерунда. Я всего-навсего… старый… человек.

Слова звучали все тише и тише. Он с трудом проводил меня в прихожую.

Я прошел через темную лестничную клетку и, открыв скрипучую дверь, вышел на улицу. В лицо ударил дождь, черный, леденящий. С противоположной стороны улицы на меня смотрела темная витрина, как пустая глазница на лице старика. Я высоко поднял воротник, втянул голову в плечи и пошел вперед.

Утром вкус кофе показался мне отвратительным. Через окна моей конторы я увидел проблески солнца сквозь плотные дождевые облака, а в моей душе по-прежнему был мрак.

Ялмар Нюмарк появился в кафе, как и договорились, в шесть. Он вошел в зал быстрым шагом и оглянулся, как будто опасаясь преследования. У входа он остановился, переводя взгляд с одного лица на другое. Отрывисто поздоровался, и я заметил вдруг, что он выглядит каким-то подавленным и крайне суетливым, что никак не было ему свойственно. Постоянно озирался по сторонам, пронзительно вглядывался в каждого входящего. Все время нервно размахивал газетой и за какие-то пять минут уже осушил первую пол-литровую кружку.

Когда Нюмарк заказал новую, я спросил:

— Что-нибудь случилось?

Он посмотрел на меня исподлобья и закусил нижнюю губу.

— Разве мы не распили вчера вместе бутылочку?

— Было дело, — кивнул я.

— Это-то я и чувствую. Мне вроде бы не бывает так скверно, как некоторым. Но дело не в похмелье, здесь другое. Как-то мне не по себе. Какой-то страх. Кажется, за мной кто-то следит.

— За тобой?

— Да, — произнес он глухо. Склонился над кружкой. Потом поднял голову и задумчиво посмотрел поверх моего левого плеча. — Лучше всего, наверное… Самое разумное — оставить спящих волков в покое.

— Ты о чем?

Он снова мрачно Посмотрел на меня.

— Ни к чему копаться в трупах; пролежавших в земле почти тридцать лет. В моем возрасте быстро устаешь. Насмотрелся всякого. Слишком много тяжких: невзгод, слишком мало счастья. Есть предел человеческому терпению, ведь правда?

Я провел пальцем по влажной, запотевшей поверхности кружки. Остался яркий след — от верхнего края до дна.

— Ты хотел мне рассказать о Призраке.

Он вновь огляделся. С соседнего столика до нас доносились обрывки разговора. Горластый, заросший щетиной парень рассказывал своему худосочному соседу про то, как он плыл на пароме из Кинсарвика до Квандала.

Ялмар Нюмарк придвинулся ко мне:

— Тебе действительно все это интересно?

— Конечно, — ответил я.

— Ну-ну. — Он выпрямился на стуле, как будто занял место на трибуне. Но аудитория, к которой он обращался, никак не была обширной. Говорил он приглушенным голосом и так тихо, что вряд ли хоть одно слово донеслось до соседнего столика.

— Сколько лет тебе было, Веум, когда кончилась война?

— Около трех. Я почти ничего не помню.

— Ну, а скажи тогда, что делал твой отец во время войны?

— Он принадлежал к так называемому огромному большинству. К тем, у кого не было заслуг. Кто не совершил ничего героического, просто перебивался. Продавал трамвайные билеты, как и до войны. Этим же он занимался, впрочем, и после войны. В свободное от работы время почитывал скандинавские мифы, но с нацистами ничего общего не имел. По своей природе он был вполне надежный социал-демократ. Но он умер, когда мне было четырнадцать, поэтому…

— Ясно. Не буду тратить слишком много времени на то, чтобы превозносить собственный вклад в борьбу с врагом. Но я был с теми, кто активно боролся. Ты помнишь дискуссии по поводу того, кто же явился инициатором движения Сопротивления, только здесь, у нас в Вестланне, организаторами были Рабочая партия и коммунисты во главе с Педером Фюрюботном[10]. Мне доводилось встречаться с ним и прежде — мой отец был столяр, и я рано начал помогать ему. Но когда Фюрюботн организовал штаб в Вальдресе, а я по-прежнему оставался в Бергене, связь именно с той группировкой несколько ослабла. Тем временем был создан Внутренний фронт движения Сопротивления и новые группы. В это время мне довелось пережить много драматических событий. Однажды, в краю Эвангер… — Тут он остановился, — Тебе не надоело?