— Привет, лоботрясы, — вот что сказало это лицо.

— Привет, пролетарий, — ответила за всех Пашка. — Посиди с нами, погрейся.

— Некогда. Где Стародубцев?

— В районе. Начальство вызвало.

Баранчук удивился:

— Он что, пешком пошел, пока ты здесь распеваешь?

— Нет. За ним «вертушку» прислали.

— Надо же. Выходит, дед важной персоной стал.

— Еще какой! Перед отлетом всем задания дал.

— Ага, вот вы их и выполняете.

Пашка состроила серьезную мину.

— Мы используем, — сказала она веско, — дарованное нам конституцией право на отдых.

— Я и сказал — лоботрясы…

Баранчук задумался, что-то соображая.

— Ч-чёрт! Кто же мне втулку выпишет? — как бы про себя проговорил он.

Валька Иорданов расправил узкие плечи.

— Я могу тебе выписать, если надо. Кстати, не хочешь ли с нами спеть? Мы сейчас повторять будем…

Скулы у Баранчука дрогнули.

— Это я тебе сейчас выпишу! Почему гитару без спроса взял?

Иорданов поморщился:

— Ну зачем так грубо, Эдичка? Пока я спал, ты уехал, не искать же мне тебя на трассе из-за какой-то гитары. А потом я — талант, меня бить нельзя. Вот окружающие подтвердят. Ребята, подтвердите!

Все дружно кивнули. Кроме Дятла.

— А ты, орелик, не считаешь, что Иорданов — талант? — спросил Эдуард, умевший иной раз подмечать и мелочи.

— Талант — сбоку бант, — нахмурился радист Вовочка Орлов и отвернулся.

— Э-э-э, — протянула Пашка, — да он и тебя талантом заразил.

— Адувард, — проснулся дядя Ваня, — тебе какая втулка выписывать надо?

«Адувард» назвал.

— Есть такой втулка, — не меняя выражения лица, сказал дядя. Ваня. — Иди домой. Моя рюкзак под лежанкой знаешь? Там втулка.

Баранчук сдержанно улыбнулся в стиле народа манси и вежливо поблагодарил:

— Спасибо, дядя Ваня. С меня причитается. А вот компанию ты себе выбрал дурную. Такой солидный человек…

И Баранчук захлопнул окошечко.

— От меня тоже спасибо, — поклонился дяде Ване Иорданов. — Если бы не ты, мой северный друг, то Эдуард мне плешь бы проел за эту несчастную гитару.

— У тебя плешь и так уже есть, — сказала Пашка.

Валентин Иорданов сделал вид, что обиделся.

— Это от шапки, — надменно выпрямился он. — А вежливый человек никогда не станет вслух говорить о недостатках других людей. Я же не говорю, что у тебя…

— У меня нет недостатков, — отрезала Пашка. — Я — дама.

— А-а-а, в этом смысле…

— В этом. Давайте лучше еще раз споем, — мудро переключила она вежливого водителя на его собственное тщеславие. — Отличная песня.

И они было снова запели. Но в это время возник звук, обративший их внимание к потолку и тем прервавший песню.

— «Вертушка», — изрек дядя Ваня.

— Стародубцев, — кивнул Дятел.

— Уходим в подполье, — сказал Иорданов. — Прошу всех посетить наш салон-вагон. Ты тоже приходи, Дятел, если дед отпустит. Споем не трио, а квартетом, ты же видел — дядя Ваня сегодня не в голосе. Лытка чен хар, дядя Ваня?

— Валька глупый-глупый, совсем глупый, — на одной интонации пробормотал дядя Ваня, не спеша натягивая полушубок и направляясь к двери.

Все шло своим чередом, как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад. Казалось, этот короткий зимний день закончится, как обычно.

Вот уже и подслеповатые северные сумерки перевалили незаметно через контрольно-пропускной пункт временного объекта, липкой изморозью окутали строительную площадку, мирно потянулись к казенным робам и ватникам, обещая в конце покой и ужин, а еще позже — сон: для одних — спокойный и глубокий, для других — зыбкий и тревожный.

Шел предпоследний час работы на жестком, хотя и привычном для этих мест, морозе. Все было, как обычно: и часовой на вышке, застывший четким силуэтом, и неясные, расплывчатые в этих сумерках фигуры людей, исполняющих обычную работу, контролеры, зорко наблюдающие за всем, что происходит на стройке, и переминающийся с ноги на ногу молоденький лейтенант.

Ничто не предвещало тревоги, все было, как обычно, и потому в позе служебной собаки, привязанной у контрольно-пропускного пункта, тоже была сумеречная умиротворенность и ожидание кормежки перед сном.

И тем не менее что-то эти дымчато-сиреневые сумерки принесли с собой, что-то неуловимо-неустойчивое и тревожное, что-то холодящее душу и порождающее желание оглянуться. Но разве так сразу угадаешь, что это. Может быть, мрачная мелодия северного предвечерья? Или дальний стук колотушки по промерзшему рельсу? Или тоскливый вой вожака голодной волчьей стаи?

Нет, пожалуй, показалось. Померещилось… Все было, как обычно, даже тогда, когда водитель тяжелого многотонного КрАЗа выскользнул из кабины и пропустил за руль такого же безликого, как и он сам, в надвинутой на глаза шапке. Все было, как обычно, и ничего еще не случилось даже тогда, когда мощный панелевоз, тяжко урча, потихоньку двинулся с места.

Ничего не случилось и тогда, когда он стал набирать скорость, подумаешь, обычное дело… Но все произошло в течение нескольких мгновений:

…разъяренная в своей механической безликости злоба ревущей машины;

…часовой, приказавший водителю остановиться и внезапно отброшенный ударом о радиатор;

…и тревожный лай служебной собаки, привязанной у КПП и натянувшей поводок;

…веселый треск рушащихся досок;

…одиноко качающийся обрывок колючей проволоки в пробитом заграждении;

…и, наконец, веселые рубиновые огни стоп-сигналов, мелькнувшие на повороте и сгинувшие в наступающей темноте.

Что бы этакое могло случиться сегодня с Виктором Васильевичем Стародубцевым, какая шлея попала под хвост уважаемому начальнику северной механизированной колонны, было в высшей степени неясно.

Однако он, грузный высокий бывший полковник, яростно мерил шагами ту половину вагончика, где находился известный нам «кабинет», и в редких паузах между произносимыми им энергичными и значительными словами то левой, а то и правой рукой совершал жесты, обещающие кому-то несомненное удушение.

Со стороны могло показаться, что начальник колонны свихнулся. Но это опять же с какой стороны. С одной стороны, не всякий пожилой здравомыслящий человек, тем более умудренный богатым жизненным опытом, станет сам с собой разговаривать в столь явно враждебном и даже агрессивном тоне. Ни к чему ему это.

Тут, к сожалению, у стороннего наблюдателя очень даже может зародиться хрупкая мысль о возможном психическом синдроме. Север все-таки, что ни говори, не райские кущи…

Но, с другой стороны, густые волны почти материального гнева начальника колонны свободно утекали в распахнутое окошечко на известной нам двери с табличкой «Радиостанция», и они, эти волны, как мы вправе предположить, преобразуясь каким-то образом в электромагнитные, высокому и в равной степени далекому уважаемому начальству никакого видимого вреда не причиняли, а лишь создавали легкое беспокойство.

— Я требую, — кричал разъяренный Стародубцев, — как и было мне обещано, десять МАЗов и КрАЗов, укомплектованных водителями! И не позже первого апреля! А если вы их не пришлете, то план вам пусть выполняет Пушкин. И все дела! Вот таким макаром…

Как следует заметить, Дятел Вовочка Орлов был хоть человеком и молодым, но щедрая природа наградила его такими достоинствами, как рассудительность и вдумчивость. Вот почему он вежливо спросил Стародубцева:

— Виктор Васильевич, извините, я не понял… Последнюю фразу вот отсюда — «и все дела вот таким макаром» — передавать или не надо?

— Ты что, меня корректируешь? — взвился начальник, но тут же, как обычно, остыл. — Нет, это не передавай. Ставь факсимиле.

— Чего?

— Подпись ставь, говорю!

Застучал ключ, и над головой радиста снова замигала синяя контрольная лампочка вполнакала, создающая волшебный уют в тесноте этой комнатушки.