Похожие лица.
Лица, потемневшие от ночных бдений.
Они не поют, эти лица, это песня звучит под ватниками, под касками, в гулких мартовских соснах. На учениях не поют песен. Но мелодия идет рядом и рассказывает, и рассказывает о том, что происходит, что будет происходить, чем живут эти люди.
…Проплывают лица.
…Проходят люди.
…Проходят люди, как две капли воды похожие друг на друга. В далеко не парадной, в обычной повседневной форме, и кто-то из них сейчас поведает о себе.
Может быть, этот… или этот… а может быть, этот… Мы еще не знаем, кто это, но уже слышим его голос, слышим голос идущего в этом походном строю.
«Итак, наши первые армейские учения. Мы не новички. Мы неплохо владеем оружием. Умеем не спать трое суток кряду, вести бой ночью. И ходить в ногу далеко-далеко, обычно в сторону горизонта.
Мы — автоматчики.
Мы — мотопехота.
Каждому из нас — не более двадцати лет…»
Качаются сосны.
Проходят люди, затянутые в ремни, похожие друг на друга как две капли воды. И пожалуй, трудно сказать, чей голос звучит в этих мартовских соснах на подступах к полигону. Кто он?
Может быть, этот… а может быть, этот…
Вглядывайтесь в лица!
Вглядывайтесь в лица, и вы найдете его, человека в зеленом солдатском бушлате, так похожего на других, перепоясанного портупеей…
Смотрите, вот он!
Это его походка. Вернее, не его походка. В строю не бывает своей походки. Но это он. Его настороженные глаза. Ведь даже в строю у каждого свои глаза. Это — его голос…
«Меня зовут Баранчук, гвардии рядовой Эдуард Баранчук, автоматчик. В конце колонны, на левом фланге топает мой друг Левка Буше, артист цирка, коверный клоун, гвардии рядовой Буше, пулеметчик. На первых же стрельбах, с первой попытки он положил все мишени.
— Ай да Буше — сказал майор. — Двое суток увольнения.
И Левка помчался в цирк. Ему дали выступить, он вернулся счастливый. Я первый раз увидел, чтобы люди такими возвращались из города…»
На левом фланге в последнем ряду маленький солдат пытается привлечь внимание сержанта, идущего рядом с колонной.
— Кубышкин! Эй, Кубышкин…
Кубышкин безмолвствует.
— Товарищ старший сержант!
— Чего тебе?
— Разрешите выйти из строя.
— Зачем?
— В лес, — невозмутимо отвечает солдат.
Но старший сержант Кубышкин знает службу. Он оглядывает колонну хозяйским взглядом. Поправляет планшет, он всегда поправляет планшет, когда хочет дать команду, ибо планшет, обычно офицерская принадлежность, для Кубышкина — символ власти. Ему редко приходится носить планшет.
— Взво-о-од! — кричит Кубышкин, — Стой! Налево! На первый-второй рассчитайсь!
Первый-второй.
Первый-второй.
Первый-второй…
Гул голосов пробегает по колонне. Мелькают лица. Первый-второй, первый-второй…
Кубышкин идет вдоль колонны. Расчет окончен, никто не понимает, зачем было нужно рассчитывать на «первый-второй» во время «войны», на подступах полигону…
Но Кубышкин знает службу. Он останавливается голове колонны, поправляет планшет…
— Взво-од — летит над лесом. — Первые номера налево, вторые номера — направо, по деревьям — ра-зойдись!..
И снова идет колонна, качаются сосны, мелькают лица, потемневшие от ночных бдений, обветренные суровые лица. Где-то там полигон…
Эдуард идет в строю, в первых рядах. Над его правым ним плечом качается вороненый ствол автомата. Качаются сосны. И если глянуть сверху на колонну, то первое, что бросится в глаза, это каски и черные зрачки автоматов, пулеметов, гранатометов — маленькие, большие, средние зрачки, нацеленные прямо вверх, прямо вверх…
«Как странно, — думает Баранчук, — что где-то люди живут обычной нормальной жизнью. Утром идут на работу, вечером смотрят телевизор, а не хотят — не смотрят телевизор, а ставят на кухне чайник и пьют чай. Многие из них знают, что такое ночная атака, но им не обязательно ходить в „ночную атаку“. Они могут просто пойти в кино…»
И снова проселочная дорога раскачивает колонну. Качаются сосны. Качаются дула.
Влево-вправо…
Влево-вправо…
Раз-два, раз-два…
Походным шагом идет Эдуард Баранчук. За ним — еще и еще… Шагом, братцы, шагом, шагом — не бегом…
— В армии я бы ему попался…
Нет, положительно не мог успокоиться Эдуард Баранчук в этот день. И начальник обидел ни за что, и награждение это, и появление в колонне московской таксистки тоже добра не предвещало. Ну просто черт-те что!
Лежневка причудливо петляла в кедрачах, короткий зимний день клонился к вечеру, Эдуард включил габаритные огни и фары дальнего света. Снег перед самосвалом заискрился, замелькал разноцветными блестками, где почему-то преобладало зеленое и желтое.
Остро захотелось есть, и Баранчук вспомнил про сверток в кармане полушубка. Одной рукой ухватив баранку, он достал полукилограммовый бутерброд, цепко удерживая дорогу взглядом, ловко освободил еду от бумаги и яростно откусил чуть ли не треть.
«Чайку бы горячего со сгущенкой», — тоскливо подумал Эдик, и ему вспомнилось утреннее чаепитие с Коброй. Но мысль его тотчас переключилась на Пашу, московскую таксистку, и он чертыхнулся, костеря на чем свет стоит так не вовремя появившуюся в поселке мехколонны настырную землячку.
«Теперь начнут копать, Стародубцев — первый… Дескать, чем это ты, — Эдуард Баранчук, отличился там, на Большой земле? Что это там о тебе в газете писали? И пойдет, и поедет… Сначала про бандитов — ну, это еще ничего, потом про то, как уволили из такси — это уже хуже. А всплывет история с Зотом Шабалиным — считай, все пропало. Да еще и награждение это. Фу ты, господи!»
И тоскливая злость вновь навалилась на давно обиженное сердце Эдуарда Баранчука. Подъезжая к насыпи, он так наподдал своему родному самосвалу, что тот, словно живое существо, грузно взбрыкнул тяжелым кузовом и пулей вылетел на гребень.
Наращивая скорость, Баранчук помчался по насыпи, с удовольствием ощущая ровную накатанную поверхность. Грунт был утрамбован и гладок, словно асфальт. Оно и понятно — лучшая часть трассы.
Двигатель басовито ревел, обнаруживая здоровье и бодрость, также был здоров и бодр его хозяин, а поскольку он был еще и молод, то неприятные мысли стали отдаляться, уступая место другим, где вся жизнь была впереди и казалась чуть ли не вечной.
Подъезжая к месту ссыпки, в конце полосы Эдуард еще издали увидел знакомый кунг и маленькую фигурку, стоящую у кабины. Не удержавшись, Баранчук заложил вираж и обдал эту самую фигурку небольшим цунами из смеси грунта, снега и устрашающего рева.
Он успел заметить, что таксистка не отскочила и вообще, кажется, даже не шелохнулась. Сдав назад, Баранчук включил подъемник, ссыпал грунт, и не успел еще кузов опуститься, как Эдуард уже стоял на земле.
— Лихач, — сказала Паша, когда он подошел. — За такие штучки права отбирают.
— В тайге-то? — насмешливо снизошел ас до разговора.
Он критически осмотрел ее с головы до ног и снова от валенок до ушанки: ватный костюм, хоть и с иголочки, был номера на два-три больше, чем того требовала комплекция его обладательницы. Ну куль, да и только, эдакий сибирский Гаврош…
— Почем костюмчик брали? — вежливо поинтересовался Баранчук.
Чуть прищурившись, девушка едва заметно улыбнулась и, разлепив полноватые обветренные губы, холодно произнесла: