Двойная картина, которую мы сейчас бегло обрисовали, встречается в известный момент в истории всех монархий, но особенно ярко она обнаруживается в Испании конца XVII века. Итак, если только автору удалось выполнить эту часть своего замысла, — в чем он не очень уверен, — в предлагаемой читателю драме первая половина испанского дворянства найдет свое выражение в лице дона Саллюстия, а вторая — в лице дона Цезаря. Они — двоюродные братья.

Здесь, как и везде, набрасывая это изображение кастильской знати около 1695 года, мы, понятно, не имеем в виду редкие и почтенные исключения… Продолжим нашу мысль.

Вглядываясь пристально в эту монархию и в эту эпоху, мы видим, что ниже знати, расколовшейся надвое и до известной степени олицетворяемой двумя людьми, которых мы сейчас назвали, шевелится в тени нечто великое, темное и неведомое. Это — народ. Народ, у которого есть будущее и нет настоящего; народ-сирота, бедный, умный и сильный, стоящий очень низко и стремящийся стать очень высоко; носящий на спине клеймо рабства, а в душе лелеющий гениальные замыслы; народ, слуга вельмож, в своем несчастии и унижении пылающий любовью к окруженному божественным ореолом образу, который воплощает для него среди развалившегося общества власть, милосердие и изобилие. Народ — это Рюи Блаз.

А над этими тремя людьми, которые, — если смотреть на них под этим углом зрения, — заставляют жить и действовать на глазах зрителя три начала и в этих трех началах — всю испанскую монархию XVII века, — над этими тремя людьми высится чистое и лучезарное создание, женщина, королева, несчастная как женщина, ибо у нее словно и нет мужа; несчастная как королева, ибо у нее словно и нет короля; склонившаяся, в приливе царственного сострадания, а может быть, и женского чувства, к тем, кто стоит ниже ее, и смотрящая вниз, тогда как Рюи Блаз, народ, смотрит вверх.

На взгляд автора, эти четыре соединенные таким образом фигуры, — не умаляя значения второстепенных персонажей, усиливающих правдивость картины в целом, — резюмируют самые яркие черты, которые представляла взору историка-философа испанская монархия сто сорок лет тому назад. К этим четырем фигурам можно было бы, пожалуй, прибавить пятую — фигуру Карла II. Но в истории, как и в драме, Карл II Испанский — не личность, а тень[2].

Мы спешим оговориться, что сказанное нами не является объяснением Рюи Блаза. Это только одна из сторон пьесы, это то впечатление, которое драма, если бы она заслуживала серьезного внимания, могла бы, в частности, произвести на человека вдумчивого и добросовестного, исследующего ее, скажем, с точки зрения философии истории.

Но как бы эта драма ни была незначительна, она, как и все на свете, имеет много других сторон, и есть много иных способов рассматривать ее. Идея может, подобно горе, предстать перед нами в нескольких видах. Это зависит от того, с какой точки мы смотрим. Да простят нам слишком пышное сравнение, которым мы пользуемся только для того, чтобы яснее выразить нашу мысль: Монблан, если на него смотреть из Круа-де-Флешер, не похож на Монблан, каким мы его видим из Саланша. Тем не менее это все тот же Монблан. Точно так же — переходя от великого к малому — и эта драма, исторический смысл которой мы сейчас разъяснили, представилась бы нам в совсем ином виде, если бы мы стали рассматривать ее с еще гораздо более возвышенной точки зрения — с точки зрения чисто человеческой. В таком случае дон Саллюстий олицетворял бы безграничное себялюбие и неустанную заботу, его противоположность, дон Цезарь, — бескорыстие и беззаботность, в Рюи Блазе отразились бы гений и страсть, угнетаемые обществом и устремляющиеся тем выше, чем сильнее этот гнет, и, наконец, королева олицетворяла бы добродетель, подвергающуюся большой опасности вследствие скуки.

С чисто литературной точки зрения характер этого замысла, как он осуществлен в драме, озаглавленной Рюи Блаз, снова изменился бы. В нем могли бы быть олицетворены три высшие формы искусства. Дон Саллюстий воплощал бы драму, дон Цезарь — комедию, Рюи Блаз — трагедию. Драма завязывает действие, комедия осложняет его, трагедия разрубает.

Все эти подходы к данной драме правильны и вполне основательны, но ни один из них не охватывает целого. Абсолютная истина заключается в совокупности произведения. Пусть каждый находит в нем то, что он ищет, — и цель поэта, который, впрочем, не льстит себя этой надеждой, будет достигнута. Философская тема Рюи Блаза — народ, устремляющийся ввысь; человеческая тема — мужчина, любящий женщину; драматическая тема — лакей, полюбивший королеву. Толпа, которая каждый вечер теснится перед этим произведением, — ибо во Франции никогда не ощущалось недостатка в общественном внимании к творческим попыткам ума, каковы бы они ни были, — толпа, повторяем, видит в Рюи Блазе только последнюю тему, драматическую, — лакея, и, по-своему, она права.

То, что мы сейчас говорили о Рюи Блазе, кажется нам несомненным и по отношению ко всякой другой пьесе. Славные творения великих драматургов замечательны именно тем, что они являют больше сторон для рассмотрения, чем все прочие. Тартюф смешит одних людей и наводит ужас на других. Тартюф — забравшаяся в дом змея, или лицемер, или же лицемерие. Он то человек, то идея. Для одних Отелло — чернокожий, любящий белую женщину, для других он — выскочка, женившийся на дочери патриция; для одних это ревнивец, для других это ревность. Такое разнообразие сторон нисколько не нарушает единства творения. Как мы уже выразились в другом месте: множество ветвей и один-единственный ствол.

Автор драмы потому так подробно остановился на ее историческом смысле, что в его представлении Рюи Блаз по своему историческому содержанию — и, конечно, только по историческому — связан с Эрнани. Огромное значение аристократии показано в Эрнани, как и в Рюи Блазе, наряду с огромным значением королевской власти. С той лишь разницей, что в Эрнани, — поскольку абсолютная королевская власть тогда еще не утвердилась, — знать ведет борьбу против короля то при помощи гордого сознания своего достоинства, то при помощи шпаги; она наполовину феодальна, наполовину непокорна. В 1519 году вельможа живет вдали от двора, в горах, разбойником — как Эрнани, или патриархом — как Руй Гомес. Спустя двести лет положение изменилось. Вассалы превратились в придворных. И если вельможа случайно испытывает еще потребность скрывать свое имя, то не для того, чтобы спастись от преследований короля, а чтобы спастись от преследований своих кредиторов. Он становится не разбойником, а беспутным бродягой. Чувствуется, что королевский абсолютизм долгие годы прохаживался по этим высокородным головам, пригибая одни и сокрушая другие.

И, наконец, — да будет нам позволено сказать в заключение еще несколько слов, — между Эрнани и Рюи Блазом пролегают два столетия Испании, два долгих столетия, в продолжение которых потомству Карла V дано было властвовать над миром; два столетия, которые провидение не пожелало, — что весьма примечательно, — продлить ни на один час, ибо Карл V родился в 1500 году, а Карл II умер в 1700 году. В 1700 году Людовик XIV наследовал Карлу V[3], подобно тому как в 1800 году Наполеон наследовал Людовику XIV. Эти бурные взлеты династий, время от времени озаряющие историю, представляются автору прекрасным и овеянным грустью зрелищем, на котором часто останавливается его взор. Порою автор пытается перенести из него кое-что в свои произведения. Так, ему хотелось наполнить Эрнани сиянием утренней зари и окутать Рюи Блаза предвечерними сумерками. В Эрнани солнце австрийского царствующего дома восходит, в Рюи Блазе оно угасает.

Париж, 25 ноября 1838 г.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА[4]

Рюи Блаз.

Дон Саллюстий де Басан.

Дон Цезарь де Басан.