Прибавим в заключение, что публика — так оно должно быть, и так оно и есть — никогда не была лучше, просвещеннее и серьезнее, чем в настоящее время. Революции хороши тем, что они способствуют быстрому — и одновременному и всестороннему — созреванию умов. В такое время, как наше, инстинкт масс через два года становится господствующим вкусом. Жалкие, бывшие предметом споров слова «классический» и «романтический» канули в бездну 1830 года, как «глюкист» и «пиччинист» исчезли в пучине 1789 года[6]. Осталось только искусство. Художника, изучающего публику — а ее надо непрестанно изучать, — очень поощряет то, что в массах с каждым днем развивается все более серьезное и глубокое понимание того, что соответствует данному веку, не только в политике, но и в литературе. Отрадно видеть, как эта публика, обремененная множеством материальных забот, которые ее беспрестанно мучают и угнетают, толпой стекается смотреть первые произведения возрождающегося искусства, даже если они так несовершенны и полны недостатков, как это. Чувствуется, что она внимательна, проникнута симпатией и полна доброй воли, независимо от того, преподносят ли ей в исторической пьесе уроки прошлого, или поучают ее в драме страстей вечным истинам. Несомненно, не было еще, на наш взгляд, более благоприятного момента для драмы. Настало, думается нам, время для того, кого бог одарил гениальностью, создать целый театр, обширный и простой, единый и разнообразный, национальный по историческим сюжетам, народный по своей правдивости, человечный, непринужденный и всеобъемлющий по изображению страстей. За работу, драматурги! Эта работа прекрасна, она почетна. Вы имеете дело с великим народом, привыкшим к великим деяниям. Он видел их и совершал их сам.
Огромное расстояние отделяет нынешний век от веков минувших. Теперь театр может потрясти массы и всколыхнуть их до самого основания. Прежде народ был гигантской стеной, на которой искусство чертило лишь фреску.
Есть люди, и в том числе возвышенного ума, которые говорят, что поэзия умерла, что искусство невозможно. Почему? Все всегда возможно во все времена, и в такое время, в какое мы живем, возможно больше, чем когда-либо. Поистине можно ожидать всего хорошего от этих новых поколений, которые призывает такое великолепное будущее, одушевляет такой высокий замысел, поддерживает такая законная вера в самих себя. Автор этой драмы, гордящийся тем, что он принадлежит к ним, и счастливый тем, что он слышал порою в их устах свое имя, хотя он и занимает среди них самое скромное место, автор этой драмы ждет всего от своих молодых современников — даже великого поэта. Пусть этот еще скрытый гений, если он существует, не позволяет тем, кто жалуется на бесплодие, сухость и прозаизм нашего времени, лишить его мужества. Слишком зрелая эпоха? Невозможен самобытный гений? Не слушай их, юноша! Если бы кто-нибудь сказал в конце XVIII века, после времен Регентства, Вольтера, Бомарше, Людовика XV, Калиостро и Марата, что еще возможны Карлы Великие[7], грандиозные, поэтические и почти сказочные Карлы Великие, — все скептики того времени — то есть все общество — пожали бы плечами и рассмеялись. И что же! В начале XIX века у нас были император и империя. Почему бы теперь не родиться поэту, который был бы по сравнению с Шекспиром тем, чем Наполеон является по сравнению с Карлом Великим?
Август 1831 г.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Марьон Делорм[8].
Дидье.
Людовик XIII.
Маркиз де Саверни.
Маркиз де Нанжи.
Ланжели[9].
Де Лафемас[10].
Герцог де Бельгард[11].
Маркиз де Бришанто, Граф де Гасе, Виконт де Бушаван, Шевалье де Рошбарон, Граф де Вилак, Шевалье де Монпеза — офицеры Анжуйского полка.
Аббат де Гонди.
Граф де Шарнасе.
Скарамуш, Грасье, Тайбра — бродячие комедианты.
Советник при Верховном суде.
Глашатай.
Начальник стражи города Блуа.
Тюремщик.
Писец.
Палач.
Первый рабочий.
Второй рабочий.
Третий рабочий.
Слуга.
Роза.
Провинциальные комедианты, стражники, народ, дворяне, пажи.
Франция. — 1638.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СВИДАНИЕ
Блуа
Спальня. В глубине окно, открытое на балкон. Направо стол со свечой и кресло. Налево дверь с вышитой занавеской. Кровать в полумраке.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Марьон Делорм, в нарядном домашнем платье, вышивает у стола, маркиз де Саверни, белокурый безусый юноша, одет по последней моде 1638 года[12].
Саверни
(приближаясь к Марьон и пытаясь ее поцеловать)
Ну, помирись скорей со мной, моя Марьетта!
Марьон
(отталкивая его)
Лишь издали, маркиз, согласна я на это.
Саверни
(настойчиво)
Ну, поцелуй!
Марьон
(гневно)
Маркиз!
Саверни
За что же гнев такой?
Со мной бывали вы, Марьон, совсем другой.
Марьон
Вы забываете…
Саверни
Нет, вспоминаю сладко.
Марьон
(в сторону)
Какой назойливый!
Саверни
Марьон, что за загадка?
Что думать нам о том, зачем и почему
Вы променяли блеск на здешнюю тюрьму?..
Меж тем как там по ней уже скучает Сена,
Она сидит в Блуа. Уж это ль не измена?
Никто не знает, что здесь делает она.
Марьон
Я делаю все то, что делать я должна.
Свободна я, маркиз.
Саверни
Свободны, безусловно,
Нам душу иссушив истомою любовной.
А как же я теперь? И де Гонди — на час
Он мессу задержал и дрался из-за вас?
Несмон, Ле Пресиньи, д'Аркьен, Косады оба?
В Париже без тебя всех их сжигает злоба,