Благородные господа в вашей стране, Ледюк, уж больно привередливы и не наслаждаются жизнью так, как ею следует наслаждаться; они слишком ленивы, чтобы предаваться развлечениям, присущим их классу. Здесь же у вас есть возможность убедиться, сколь глубоко они заблуждаются, какое удовольствие может таиться в том, чтобы пренебречь собственным титулом, чтобы иногда забыть о том, что благодаря случаю, невероятному случаю, вы родились джентльменом.

Ротерби выпрямился, смуглое лицо залилось краской.

— Это вы обо мне, сэр? — спросил он. — И вы смеете обсуждать меня со своим слугой?

— А почему бы и нет — обыскиваете же вы меня с вашим приставом! Если вы видите тут какую-то разницу, тогда вы слишком утонченны для меня, сэр.

Ротерби сделал шаг по направлению к мистеру Кэриллу, но сдержался. Леность мысли он унаследовал от своего отца.

— Вы высокомерны и дерзки! — обвинил он Кэрилла. — Вы оскорбляете меня.

— Нет, право! Ха! Я творю чудеса.

Ротерби с усилием сдержал гнев.

— Между нами и так уже было много всего, — сказал он.

— Сколько бы ни было, все равно недостаточно.

Виконт посмотрел на него в бешенстве.

— Об этом мы с вами еще непременно поговорим, — сказал он. — Сейчас, конечно, не место и не время. Но я вас непременно разыщу.

— Ледюк, я уверен, всегда будет рад вас видеть. Он тоже учится манерам.

Это оскорбление Ротерби пропустил мимо ушей.

— Вот тогда мы и посмотрим, умеете ли вы что-нибудь еще, кроме как складно болтать.

— Надеюсь, что и ваша светлость владеет кое-чем другим. Оратор, на мой взгляд, из вас не ахти какой.

Его светлость вышел из комнаты, кроя мистера Кэрилла на чем свет стоит.

Гэскелл последовал за своим хозяином.

Лорд Остермор, несмотря на некоторое замешательство, отнюдь не испытывал мучительного беспокойства по поводу обыска, которому должен был подвергнуться мистер Кэрилл. Будучи человеком, всегда приходившим к очевидным умозаключениям, он, проникшись уверенной и непринужденной манерой поведения этого джентльмена, убедил себя в том, что либо тот не имел ожидаемого им письма, либо распорядился оным так, чтобы свести на нет все поиски.

Таким образом, граф на какое-то время избавился от мыслей о послании короля. Вместе с Гортензией он вошел в гостиную через вымощенный камнем коридор, куда их проводила хозяйка, и с жаром обратился к теме побега подопечной с его сыном.

— Гортензия, — сказал он, когда они остались одни. — Ты вела себя глупо, очень глупо. — Он часто прибегал к повторениям, несомненно, полагая, что избитые выражения за счет этого обретают больший вес.

Девушка села в кресло у окна и вздохнула, окидывая взглядом холмы.

— Да разве я не знаю? — воскликнула она, и ее глаза, отведенные от графа, наполнились слезами — слезами гнева, стыда и унижения. — Да поможет Бог всем женщинам! — с горечью добавила Гортензия спустя мгновение.

Более чувствительный человек мог решить, что наступил подходящий момент для того, чтобы оставить несчастную девушку наедине с собой и своими мыслями, и, вероятно, ошибся бы. Вялый и прозаичный, но тем не менее питавший к своей подопечной определенную симпатию, переходившую в привязанность — насколько он, конечно, мог вообще быть привязан к кому бы то ни было за исключением себя, — лорд Остермор приблизился к ней и положил свою пухлую руку на спинку ее кресла.

— Дитя мое, что привело тебя к этому?

Гортензия набросилась на него почти с яростью.

— Леди Остермор, — ответила она.

Граф нахмурился. В глубине души он никогда не любил свою жену, не любил потому, что она была единственным человеком в мире, управлявшим им, попиравшим его чувства и желания; и еще потому, вероятно, что она являлась матерью его жестокого, отвратительного сына. Миледи была далеко не одинока в своем презрении к супругу, однако лишь у нее хватало смелости открыто демонстрировать свое отношение, да еще не стесняясь в выражениях. И все-таки, невзирая на нелюбовь к жене и ответное искреннее презрение, граф скрывал истинные чувства, сохраняя преданность своему вздорному, избалованному «я», и не проронил ни единой жалобы другим, оградив таким образом свои уши от их пересудов. Эта преданность самому себе, возможно, уходила корнями в гордость — иной почвы на самом деле и быть не могло, — ту самую гордость, что не позволяла посторонним бередить незажившие раны его бытия. Услышав теперь из уст Гортензии имя ее светлости, произнесенное в гневе, лорд Остермор нахмурился; и если его голубые глаза беспокойно заходили под нависшими бровями, то только потому, что ситуация его явно раздражала. Но граф сохранил молчание.

Гортензия же почувствовала, что сказала уже слишком много, чтобы не выговориться до конца.

— Ее светлость никогда не упускала случая напомнить мне о моем положении… о моей… моей бедности, — продолжала она. — Она третировала меня по любому поводу, так что даже слуги перестали относиться ко мне с уважением, подобающим дочери моего отца. А ведь мой отец, — добавила девушка, глядя на него с укоризной, — был вашим другом, милорд.

Лорд Остермор неловко переминался с ноги на ногу, сожалея теперь о том, что он затеял этот разговор.

— Ну и ну! — запротестовал он. — Это же фантазия, дитя мое, чистейшая фантазия!

— Так бы и ее светлость сказала, услышь она подобные обвинения.

— Да что вообще сделала ее светлость, дитя мое? — вопросил Остермор, надеясь таким образом сбить воспитанницу с толку, будучи знаком с тонкостью методов графини.

— Тысячу вещей, — горячо отвечала Гортензия, — ни к одной из которых не придерешься. Так уж она действует: словами, недомолвками, взглядами, усмешками, пожиманием плеч, а иногда и грязными оскорблениями, полностью не соответствующими тому ничтожному поводу, что я по неосмотрительности могла дать.

— Ее светлость немного вспыльчива, — признал граф, — но у нее доброе сердце; у нее превосходное сердце, Гортензия.

— Увы, милорд, — для ненависти.

— Нет, черт подери! В тебе говорит женщина. Клянусь честью! Женщина!

— Какой же еще вы хотели меня видеть? Вульгарной и мужеподобной, как леди Остермор?

— Я не буду тебя слушать, — сказал он. — Ты несправедлива, Гортензия. Ты разгорячена, разгорячена. А кроме того, по большому счету, разве это причины для глупости, что ты совершила?

— Причины? — презрительно переспросила она. — Их больше чем достаточно! Ее светлость сделала мою жизнь столь трудной, так унизила и осрамила меня, относилась ко мне с таким пренебрежением, что существование под вашей крышей стало невыносимым. Это не могло продолжаться дальше, милорд, — говорила Гортензия, поднимаясь с кресла в порыве негодования. — Я не из того теста, что идет на лепку мучениц. Я слаба, и… и… как заметил ваша светлость, я женщина.

— Да уж, говоришь ты дело, — с досадой произнес Остермор.

Но она не уловила сарказма.

— Лорд Ротерби, — продолжала Гортезия, — предложил мне средства к побегу и уговорил меня осуществить его с ним. Он руководствовался тем, что вы никогда бы не согласились с нашим браком, но, если бы мы, несмотря на это, все же поженились, то могли впоследствии рассчитывать на ваше согласие; и что вы чересчур добры ко мне, чтобы отказывать в прощении. Я была слаба, милорд… и я была женщиной (она опять пустила в него ту же стрелу). Случилось так — избавь меня Бог от глупости! — что я решила, будто люблю лорда Ротерби. И потом… и потом…

Гортензия с несчастным и усталым видом снова села, отвернув лицо и, по-видимому, пряча слезы. Лорд Остермор был тронут до такой степени, что даже выказал ей крупицу своего расположения. Он снова подошел к ней и ласково положил руку на плечо девушки.

— Но… но в таком случае… Ох, проклятый негодяй!.. К чему тогда лжесвященник?

— Неужели ваша светлость не понимает? Мне что, умереть со стыда? Разве вы не видите?

— Вижу ли я? Нет! — Граф на секунду задумался, затем повторил: — Нет!