— По мне так ваши очки уже чистые, — раздраженно добавил мельник. — Что за необходимость их все время тереть?

Доктор поспешно водрузил их на нос.

— Это безобидная привычка, повторяющаяся реакция, вы не понимаете!

Врач дал знак санитарам, чтобы те увели мельника в палату. Они схватили пациента за руки и выволокли в коридор. Тычками в спину санитары заставляли его идти быстрее.

Хуттунена уложили на койку. Дверь захлопнулась, ключ в замке грозно щелкнул.

За эти дни Хуттунен окончательно убедился, что в ближайшее время его из больницы не выпустят, и неизвестно, выпустят ли вообще. Он попытался еще раз встретиться с врачом, но тот его не принял, только прописал лекарства, которые толстый санитар затолкал ему в рот.

Хуттунен думал о своей красной мельнице в Суукоски, вспоминал Розу Яблонен и прекрасное лето, которое осталось по ту сторону решеток. Ему стало очень тоскливо.

Хуттунен попытался заговорить с товарищами по палате, но сумасшедшие ничего не понимали. Только с Хапполой он мог время от времени тайком перешептываться.

Шли дни. Чувство безысходности усиливалось.

Хуттунен лежал на кровати не вставая и думал, какой странный поворот сделала его судьба. Он мерил глазами решетки на окнах: это они холодно и наверняка отгородили его от мира. Человеку их не раздвинуть, а дверь на замке. Хуттунен пытался разведать, возможно ли убежать через столовую, но там всегда дежурили несколько санитаров, что усложняло задачу. Других вариантов не было. Хуттунен уже начал думать, что на своих ногах он из чертовой больницы не выйдет, а после смерти его перенесут в трупную, где молодцеватый патологоанатом разрубит его тело на куски нужного размера для составления медицинского заключения.

Иногда по ночам Хуттунена охватывала тревога, приходилось вставать, бродить по темной палате несколько часов из угла в угол, как зверю в клетке. Хуттунен ощущал себя осужденным без преступления, арестованным без суда. Надежда на освобождение умерла. У него не осталось ни прав, ни обязанностей, ни выбора. Лишь мысли, лишь дикая неутолимая жажда свободы. Хуттунен чувствовал, что в палате, окруженный сумасшедшими, он и сам скоро потеряет рассудок.

И вот однажды к нему подошел худощавый молодой человек, который постоянно строил рожи. Бедняга говорил так путано, что при всем желании невозможно было ничего понять.

От его истории мурашки бежали по коже.

Мать, тоже сумасшедшая, забеременела и родила его без брака. Всю жизнь он терпел голод и жестокое обращение. Когда мать за что-то посадили в тюрьму, мальчика отдали на работу в кабак, где он трудился до потери сил, прислуживая хозяину-алкоголику и прислуге, которые над ним жестоко издевались. В школу хозяин его не отдал, а когда заболевал — не отдавал в больницу, так он перенес краснуху, брюшной тиф и двойное воспаление легких. В пятнадцать лет он украл из амбара кусок сала, хозяин засудил его, и мальчонку отправили прямиком в тюрьму. В камере его целый год избивал убийца-рецидивист. Выйдя из тюрьмы, парень все лето прятался в сараях, ел ягоды, муравьиные яйца и лягушек. Осенью в сарай привезли сено, и его поймали, но в тюрьму уже не посадили, а привезли сюда. С тех пор все шло более или менее хорошо.

Парень зарыдал. Хуттунен попытался его утешить, но тот был безутешен.

У Хуттунена стало еще тяжелее на душе. Почему жизнь так невыносимо трудна?

Вскоре молодой человек позабыл обо всем, пересел на свою койку. Его лицо менялось — было то веселым, то неуверенным, то испуганным.

Хуттунен с головой залез под одеяло, думая, что сейчас сам сойдет с ума.

Две следующие ночи мельник провел без сна. Днем он не ел, с кровати не вставал. Вечером Хаппола тайком сунул ему папиросу, но мельник лишь отвернулся к стене. Какие, к черту, папиросы, когда бессонница, а от еды тошнит!

Ночью Хуттунен опять ходил по палате. Остальные пациенты мирно спали, похрапывая. Апатичные старики в дальнем конце комнаты периодически по-пердывали. Тощий парень тихо стонал и плакал во сне. Голову как будто сжимало, в висках стучало. Горло пересохло, разум мутился.

Мельник начал подвывать. Вначале тихо и жалобно. Вдруг из гортани вырвался громкий вой, так что обитатели палаты слетели с коек и забились к противоположной стене. Хуттунен выл от души, извергая всю свою муку, жажду свободы, одиночество и тоску. Казалось, от его воя каменные стены задрожали, а железные кровати заскрипели. Лампа на потолке закачалась.

Зажегся свет. В палату вбежали три санитара, вернули мельника на кровать. Кровать заскрипела, санитары уселись на мельника и ударами заставили замолчать.

Когда они ушли, лампа погасла.

Хаппола подошел к кровати мельника и прошептал:

— Черт, ну и напугал ты меня!

Хуттунен устало ответил:

— Я здесь больше не могу. Дай ключ, я ухожу.

Хаппола все понял. Но все-таки предупредил, что бежать не имело смысла, все равно найдут и вернут. Но Хуттунен стоял на своем.

— Если я отсюда сейчас не уйду, сойду с ума.

Хаппола согласился. Уж он-то знал, как тяжело сидеть взаперти, когда душа рвется наружу.

Врожденная предприимчивость не позволяла Хапполе помочь другу без вознаграждения. Он назвал цену: шесть мешков ячменной муки. Цена приемлемая.

— Привези мне муку в Оулу, на вокзал, как только разберешься со своими делами, — сказал Хаппола. — Я не тороплю, но помни — долг платежом красен. Мне тоже в свое время пришлось заплатить за этот ключ. Все платили.

Хаппола рассказал мельнику, как три года назад помог сбежать безумной барышне, которая на свободе стала самой известной шлюхой Балтийского побережья.

— Забавная такая краля. Правда, немного буйная. Живет теперь в Оулу, ездит работать в Кокколу и Раахи, иногда до Пори доезжает. Она мне хорошо заплатила за ключ. Так что и ты не забудь про муку.

Через несколько дней Хапполе понадобилось в город по делам. Хуттунен мог сбежать с ним.

Когда больница уснула, Хаппола открыл дверь палаты. Они беззвучно проскользнули по бесчисленным тихим коридорам в кухню, затем в прачечную. В картонной коробке среди других вещей отыскали одежду мельника: она лежала сверху, так как он поступил совсем недавно. Хуттунен оделся, перетянулся ремнем с ножнами для финки, проверил кошелек. Часть денег пропала. Странно, что не все. В пустую коробку Хуттунен положил больничный халат, шапку, тапочки и поставил ее обратно на полку.

— Ты не будешь переодеваться? — спросил Хуттунен у товарища, который брел по коридору в больничной пижаме.

— Летом можно и так. Если днем нужно будет в город, тут уж другое дело. На этот случай у меня в прачечной костюмчик припрятан, но в ночных вылазках он ни к чему. Стрелки на брюках вытянутся.

Через какую-то боковую дверь они вышли во двор, усыпанный хрустящим гравием, поднялись на покрытый соснами пригорок, на вершине которого стояла старая водонапорная башня из красного кирпича. Хуттунен обернулся. Внизу, в лощине покоилась огромная печальная больница для умалишенных. Свет в окнах не горел, за ними никто не следил. Удивительно, насколько легко оказалось сбежать.

С женской половины больницы раздавались монотонные стоны. Видимо, кто-то из буйных.

Хуттунена мороз пробрал от звуков безутешных женских стенаний. Захотелось воем ответить бедной женщине, которая жалобно скулила от непонятной тоски.

Только он собрался испустить по-настоящему дикий вой, как Хаппола тихо промолвил:

— Лиза Кастикайнен. Она уже три года не переставая плачет. Осенью будет три года, я помню, когда ее только привезли сюда, завернутую в одеяло. Поначалу санитары засовывали ей кляп в рот, но потом доктор запретил, а то бы она совсем без зубов осталась.

От водонапорной башни шла дорога в город. Беглецы тихо брели в сумерках летней ночи в направлении белого города, северного Оулу.

Двухэтажный деревянный дом Хапполы располагался в самом центре города. Краска на стенах за годы войны облупилась, но в общем здание было в приличном состоянии. Собака во дворе сразу узнала хозяина, повиляла хвостом и Хуттунену заодно. Хаппола нашел в связке ключ от дома.