— Расскажите-ка, молодой человек, что вам известно про этого мельника Хуттунена.

Лаунола поклонился и стал рассказывать, как вызвался замещать больного звонаря.

— У него расширение легкого, лежит в кровати, лекарства-то не помогают… А денег, чтобы к другому врачу пойти, нет… Вот и ходит к этому… Эрвинену.

— Давай, Лаунола, к делу, — прикрикнул Эрвинен. — Губернатору не интересно слушать про сопливые легкие звонаря.

Лаунола рассказал, как утром поднялся на колокольню, а там его поджидал Хуттунен.

— Гунни влепил мне так, что я упал, потом связал. Ни убежать, ни крикнуть. Потом он сам в эти колокола зазвонил, а после службы мы вместе смотрели соревнования. И господина губернатора там видели.

Лаунола сказал, что Хуттунен весь день его держал в плену, и только вечером они покинули башню. Мельник запер его в подвале, Лаунола вылез оттуда через окно и вот явился к приставу.

— Это все.

Работника отпустили.

Когда дверь захлопнулась, губернатор решительно произнес:

— Какая неслыханная наглость! Если ваш мельник такое выкидывает, его надо в срочном порядке задержать, даже если придется задействовать войска. Безумец звонит в колокола в храме Господнем! Можно ли себе вообразить более жестокое преступление против религии?

Губернатор снова открыл окно, все, затаив дыхание, прислушались, но сопки Реутуваара хранили молчание. Хуттунен ушел в свой лагерь.

Прошло несколько дней. В лагерь Хуттунена на Жилом Склоне явился его старый знакомый, Хаппола.

Хуттунен лежал под навесом, читая учебник Кайтилы и Кайтилы, как вдруг кукушки, вспорхнув с крыши, нарушили его покой. Хуттунен встретил гостя с ружьем в руках.

Узнав товарища по психбольнице, мельник удивился:

— Как ты сюда попал?

— Ты написал — я пришел. Еле нашел! Далеко же ты забрался. Точно все описал, как найти, в письме-то. Только почтовый ящик как ни искал — не нашел.

Хаппола был весел и полон сил: новая кожаная куртка, штаны-галифе с кожаной вставкой для верховой езды, на ногах — новые сапоги с высокими голенищами.

Хуттунен поставил кофейник на огонь, отрезал приятелю кусок хлеба и сало.

Выпив кофе, Хаппола перешел к делу. Он рассказал, что пару дней назад выехал из Оулу, переночевал в Кеми и прямиком отправился на мельницу в Суукоски.

— Вчера и сегодня осматривал твою мельницу.

— Ну как, хороша, что скажешь? — нетерпеливо спросил Хуттунен.

Хаппола согласился — мельница была в приличном состоянии. Свежевыкрашенная. Плотина довольно крепкая. Водяные желоба пригодны к использованию. А вот ремень передачи ему не понравился. На это Хуттунен ответил, что еще весной заказал новый, для зернового жернова. Он лежал на станции, осталось только заплатить по счету.

— Я в мельницах не разбираюсь, — ответил Хаппола. — Но жернова для крупы показались мне новее, чем для зерна. А ты знаешь, что на крупу сейчас спроса нет.

— Зерновые жернова тебе еще годы прослужат, — уверял Хуттунен.

— Но больше всего мне не понравилось, что нижние бревна почти все сгнили, — продолжал Хаппола. — С южной стороны как минимум три придется менять. И в желобах. Я поковырял их ножом, лезвие вот досюда вошло, хоть и левой рукой бил, — сказал Хаппола и показал, насколько вошел нож.

Хуттунен согласился, что несколько бревен в желобах придется поменять. Мельница же построена на сваях, поменять в ней несколько бревен дело не хитрое.

— Поднять домкратом, выбить старые, поставить новые и снова опустить на сваи, делов-то. Плотник за день — за два управится.

— Да, но цена будет ниже. И учти, мне вся мельница не нужна, зерновой бизнес — не моя сфера, — ответил Хаппола.

Хаппола все-таки предложил свою цену. Деньги небольшие, на них можно было купить разве что маленький домик или пару-тройку рабочих лошадей с упряжью и телегами. Пришлось согласиться — здесь, в болотах, лучших предложений ждать не приходилось. По рукам, половина дела сделана.

Хаппола обещал прислать деньги сразу, как получит бумаги на свое имя.

— У меня в Кеми есть знакомый нотариус. С долгами осталось только выяснить, но я тебе доверяю, не будем тратить время, — решил Хаппола, довольный тем, что покупает первую в своей жизни мельницу.

Заговорили о больнице. Хуттунен все выспрашивал, как Хапполе удалось сбежать. Тот нахмурился.

— Чертова психушка, сколько лет жизни угрохал впустую! Последние пять лет вообще просто так провалялся.

Хаппола рассказал, что когда наступил тот самый день — десять лет с начала болезни, он пошел к врачу и сказал, что уже полностью здоров. Вначале его и слушать не хотели, но потом, когда Хаппола рассказал про свою двойную жизнь в городе, ему наконец-то поверили. Пришлось докторам признать его здоровым. Но на волю не выпустили, поставили условие.

— Эти черти позвали больничного завхоза, лучше не придумали. Тот сказал, что здоровым не полагается бесплатное содержание, и сунул мне под нос счет за пять последних лет. Сказал, что если не заплачу, не выпустят. Меня засунули в одноместную палату вроде камер для буйных и пригрозили надеть смирительную рубашку, если не расплачусь.

Хаппола требовал объяснений, по какому праву у него вымогали деньги за еду и содержание за пять лет, на что ему ответили, что с него бы взяли и за все десять, но за давностью срока могут только за пять. Пришлось Хапполе раскошелиться за все больничные удовольствия.

— Ловко они этот счет закатали. Завхоз оказался жадный малый. За еду влепил чуть ли не ресторанные цены, с обедом и ужином, плюс какие-то расходы на обслуживание. И аренда! Как будто пять лет в гостинице провел. За все эти радости надо было расплачиваться на месте. Как только я переступил порог больницы, сразу понес счет адвокату, так что зимой мы с ними рассчитаемся. А тогда надо было платить, я и заплатил.

Хаппола злился. Он напомнил Хуттунену, какой едой они питались в больнице.

— Я эту кашу десять лет жрал. Тебе она не понравилась, а я жрал, и, черт возьми, во что мне это встало!

— Да, харчи не ахти какие, — согласился Хуттунен.

Он вспомнил ежедневный больничный рацион: овсяную кашу из кормовых зерен, с комками и ошметками. Ее почему-то всегда приносили холодной.

— Вот так нашего брата в госучреждениях разувают, — жаловался Хаппола. — Хорошо, что Корея еще воюет. Я вон уже продал шестнадцать гектаров Кийминского леса. Этими деньгами с больницей и расплатился, а на то, что осталось, тебя выручу с мельницей. У меня в Кайани есть на нее покупатель, не простаивать же ей.

Хуттунен поинтересовался, как там их соседи по палате.

— Как всегда, — тряхнул головой Хаппола. — Только Кряхтинен помер в начале июля. Тот, что с утра до вечера сидел в углу, нахмурив лоб. Взял однажды вечером и помер — свалился в угол и отдал концы. Вместо него поселили дурака повеселей — тот ржет по любому поводу. А тощего помнишь? Бедняга тяжело переживал, что ты сбежал. Несколько недель все меня спрашивал, когда ты вернешься. Базарную уборщицу перевели на женскую половину. А как она стала там на них орать, сумасшедшие тетки взяли и вздули ее хорошенько. Ее с переломом ноги отправили в Дом милосердия. Наши бабы хорошо постарались, ее теперь, дай бог, только к Рождеству выпишут. А нам прислали новую уборщицу, мужика. Лентяй. Этот хоть молчит, но ни черта не делает.

— А врач?

Хаппола ответил, что врач по-прежнему протирает очки.

— Он, конечно, рассердился, услышав, что я здоров и готов им сделать ручкой. Орал, топал ногами, успокоился, только когда пришли санитары и пригрозили, что наденут на него смирительную рубашку. Для него, понятное дело, был удар: вот так десять лет возишься с человеком, как с сумасшедшим, а он тебе раз — приходит и сообщает, что здоров.

— Да он сам невротик.

— И не говори. Самый чокнутый врач во всей Финляндии.

Хуттунен провел приятеля по лагерю, показал ружье, снасти Эрвинена, самогонный аппарат почтальона, рассказал про себя и свою учебу. Сказал, что сейчас ему живется хорошо, но долго он так не протянет — зимой в лесу тяжело, да и деревенские могут его выследить по снегу. Рассказал, что собирается построить домик подальше. Но нужно вначале с деньгами разобраться.