Когда опустилась вечерняя прохлада, Хуттунен проводил Розу Яблонен до дороги, где она села на велосипед и поехала к Сипоненам. Мельник повернулся и зашагал в противоположном направлении, к мельнице.

Во те здрасте! Я люблю председательшу, подумал он.

Заходящее солнце так красиво окрасило мельницу, что Хуттунену захотелось завыть — от любви и счастья. Потом он вспомнил, что обещал Розе поговорить с доктором Эрвиненом.

Мельник накачал заднюю шину и сел на велосипед. Было почти одиннадцать, но спать не хотелось.

Эрвинен жил в старом деревянном доме напротив кладбища, в конце длинной березовой аллеи. Тут была и приемная для больных, и собственное хозяйство старого холостяка.

Хуттунен постучал, и доктор, поджарый мужчина лет пятидесяти, сам открыл ему дверь. Было уже поздно, Эрвинен вышел в пиджаке и тапочках.

— Здравствуйте, доктор. Я пришел к вам на прием, — поздоровался Хуттунен.

Эрвинен пригласил пациента в дом. Мельник рассматривал комнату: на каждой стене висели картины на охотничью тематику. Над камином — набитые головы животных, на стенах и на полу — чучела диких зверей. Пахло трубочным табаком. Это было суровое мужское жилище — огромная комната одновременно служила гостиной, библиотекой и столовой. Несмотря на то что в столовой давно не убирали, Хуттунену она показалась уютной.

Мельник погладил лежавшую перед креслом-качалкой шкуру лося и спросил, сам ли доктор убил животных, чьи останки так богато украшали комнату.

— Большую часть я лично подстрелил, остальные мне достались в наследство от покойного отца. Вот, например, эта рысь и куница на камине. Таких сейчас не найти, перевелись. Я тут на севере обычно на птиц охочусь, ну и на лис, нескольких лосей мы тут с секретарем палаты завалили…

Эрвинен принялся воодушевленно рассказывать, как он и командир батальона в Восточной Карелии еще во время войны завалили примерно тридцать три лося. Эрвинен служил в батальоне врачом, что позволяло ему свободно передвигаться. Он и рыбачил, а сколько рыбы было!

— Однажды мы с майором Караккой наловили целых шестнадцать лососей!

Хуттунен ответил, что прошлой осенью у мельницы тоже наловил много форели и хариуса. Знает ли доктор, что наша река особо богата ими, если идти вверх по течению?

Эрвинен был доволен: не часто попадались достойные собеседники, с кем можно поговорить об охоте и о рыбалке. Мельник, сразу видно, в делах разбирался. Эрвинен пожаловался, мол, чертовски жалко, что в устье реки Кемийоки построили плотину Исохаара, и лосося стало мало. Как было бы здорово наловить рыбы в Кемийоки и зажарить на костре! Но правительству нужно электричество, между маленьким злом и большим добром выбрали последнее.

Эрвинен достал из буфета два бокала на длинных ножках и наполнил их прозрачной жидкостью. Хуттунен поднес бокал к губам и тут же догадался, что это чистый спирт. Напиток обжег горло, медленно опустился на дно желудка, оставив крепкий осадок. Хуттунен сразу же почувствовал прилив бодрости и уважения к доктору.

Тот рассказывал, каких гончих с собой следует брать, когда идешь на зайца.

Затем доктор продемонстрировал Хуттунену коллекцию ружей, которая занимала почти всю стену: тяжелое охотничье, выточенное из японской военной винтовки, изящный штуцер Sako, малокалиберная винтовка и два дробовика.

— У меня только одноствольный русский дробовик, — скромно признался Хуттунен. — Но осенью хочу достать прицельное ружье. Прошлой зимой ходил к приставу за разрешением, но он не дал. Сказал, что я и дробовик должен ему сдать. Чего это он вдруг? Я же больше по части рыбалки.

Эрвинен повесил ружья на стену, осушил бокал и спросил официальным тоном:

— Что беспокоит мельника?

— Ну, говорят, что я немного… не в себе… ну, вы знаете…

Эрвинен уселся в кресло-качалку, покрытое медвежьей шкурой, и изучающе посмотрел на Хуттунена.

Затем кивнул и ответил тоном старого товарища:

— Есть немного. Я не специалист в этой области, но вряд ли ошибусь, если скажу, что ты, Хуттунен, неврастеник.

Хуттунен чувствовал себя просто ужасно: ему было стыдно говорить о таких вещах. Сам-то он осознавал, что он особенный, он всегда это знал. Но какого черта всем остальным до этого дело? Неврастеник… Ну, неврастеник, и что?

— А есть от этого таблетки? Выпишите, доктор, лекарство, пусть жители деревни успокоятся.

Эрвинен задумался. Вот перед ним живой пример: мужик, который страдает врожденным нервным расстройством в мягкой, но ярко выраженной форме. Как тут поможешь? Никак. Ему бы жениться и забыть обо всем. Но кто за чокнутого пойдет? Женщины и так сторонятся больших мужиков.

— Как врач, я бы спросил… Это как-то связано с привычкой выть по ночам, особенно зимой?

— Да, было пару раз прошлой зимой, — смущенно признался Хуттунен.

— А что заставляет таким образом выть? Некая навязчивая идея, которую можно прогнать только так?

Хуттунену хотелось уйти, но Эрвинен повторил вопрос, и пришлось ответить:

— Это… происходит автоматически… Вначале появляется желание вскрикнуть. Голову сдавливает, выходит такой громкий вой. Может, я мог бы сдержаться, но пока только так получается. И сразу отпускает. Взвоешь пару раз — и все проходит.

Эрвинен припомнил, что Хуттунен изображал лесных зверей и людей. С чем это связано? Что он этим хотел сказать?

— Иногда на душе так весело, хочется шутить, может, иногда заходит слишком далеко. Обычно я угрюмый, редко такое находит.

— А когда ты в печали, хочется выть, так? — быстро спросил Эрвинен.

— Да, когда грустно, это помогает.

— Ты часто говоришь сам с собой?

— Когда выпью, да, о чем только не говорю… — признался мельник.

Эрвинен подошел к буфету, достал пузырек с таблетками и протянул Хуттунену. Таблетки надо принимать, когда становится совсем плохо, и главное — не превысить дозу. Достаточно одной таблетки в день.

— С войны остались. Сейчас их сняли с производства. Принимай только в крайних случаях, увидишь, как подействуют. Но только тогда, когда совсем край и хочется завыть.

Хуттунен убрал пузырек в карман и готов был уйти, но Эрвинен сказал, что спать пока не собирается, и пригласил гостя выпить еще по маленькой. Доктор разлил спирт и залпом выпил.

Некоторое время пили молча, потом Эрвинен снова заговорил об охоте. Он рассказал, как охотился ранней весной в Туртоле. У него были два карельских пса-медвежатника, охотились на медведя, тогда они еще выводили потомство в Туртоле. Он приобрел лицензию на охоту. Вместе с хозяином леса подъехали на лошадях к берлоге, лошадей оставили в километре от места, а сами пошли на лыжах с собаками.

— Знаешь, какой адреналин, когда первый раз идешь на медведя! В голову ударяет сильнее, чем война.

— Понимаю, — ответил Хуттунен и опрокинул бокал.

Эрвинен разлил еще и продолжал:

— У меня были тогда знатные собаки! Как учуяли медведя, сразу рванули! Только снег летел во все стороны, когда они забрались в берлогу, вот так!

Эрвинен встал на корточки, изображая собак, которые будили спящего медведя.

— И вылез медведь, как ему не вылезти! Собаки вцепились ему в зад намертво, вот так!

Эрвинен, рыча, рвал зубами шкуру медведя на кресле, в том месте, где должен быть хвост, шкура сползла на пол.

— Я не мог стрелять, боялся попасть в собак! — продолжал доктор, сплевывая шерсть, наполнил бокалы и продолжил представление.

То он изображал собак, то взбешенного медведя. Доктор так вжился в роль, что даже пот на лбу выступил. Когда ему наконец удалось застрелить воображаемого медведя, он живописно отрезал ему язык и бросил собакам. Широкий жест привел к тому, что Эрвинен опрокинул пепельницу. Не заметив этого, охотник вонзил лесному царю нож в горло и пустил на белый снег кровь, потом нагнулся к туше убитого медведя и стал жадно пить его горячую кровь. Кровь была воображаемой, и вместо нее охотник хлебнул спирта. Весь красный, он встал с пола и уселся в кресло-качалку.