Решившись на добрый поступок, как, впрочем, и любой другой, трудно совершить только первый шаг. Когда же он сделан – наоборот, повернуть назад уже непросто. Анжель испытывала еще большее, чем ее муж, сочувствие к беглецу. Его безропотность и уныние – и кто знает, возможно, также приятная внешность, потому что шевалье был привлекательным мужчиной и на его облике лежала печать знатности и хорошего воспитания, – вызвали в ней чувство сострадания, и она, решив быть в этом последовательной, обратилась к мужу:

– Ты в состоянии помочь ему, Жером? У тебя есть возможность тайно вывезти его из Парижа?

– Мне? Вывезти его? – изумленно выдавил из себя Видаль.

– Нет, нет, – сказал Сейрак. – Вы требуете от него слишком многого, гражданка. Каким бы я ни был сегодня, в юности я действительно много грешил и виноват перед вами обоими. Есть предел добру, которым можно отплатить за зло.

– Но не для христиан, – возразила Анжель.

Шевалье слабо улыбнулся.

– Для христиан! Ха! Но вы забываете, что, видите ли, Республика упразднила христианство. Нет, нет, вы просите полковника Видаля сделать больше, чем заложено в его натуре, возможно, даже больше, чем моя натура позволит принять.

На лице Видаля теперь тоже появилось выражение сострадания.

– Если вы в состоянии принять это, гражданин, то я в состоянии предложить вам выход, – сказал он. – Одна из моих задач здесь, в Париже, состоит в том, чтобы набрать подкрепление для армии генерала Дюмурье. Неотложно требуются рекруты, и через неделю из Парижа к границе со мной отправится множество людей. Вы уже видите дверь, которую я открываю перед вами? Рекрут, гражданин шевалье. Присоединяйтесь ко мне, я внесу вас в списки солдат, и не возникнет никаких вопросов. Как только вы наденете голубой мундир, вам не будет грозить никакая опасность. Вы выйдете из Парижа с моими солдатами, и, как только окажетесь за его пре shy;делами, я с готовностью пошлю вас на какое-нибудь особое задание, чтобы дать возможность дезертировать и отправиться к вашим друзьям в Нанте.

Анжель горячо поддержала этот план. Что касается Сейрака, то он только удивленно и печально смотрел на полковника, не говоря в ответ ни слова.

– Вы сделаете это для меня? – наконец спросил он.

Шевалье поднялся и склонился над столом.

– Если ваша натура позволяет принять это, – с легкой иронией сказал Видаль.

– Гражданин полковник, вы мстите поистине благо shy;родно. У меня нет слов, которые…

– Не нужно слов. Сегодня вам лучше остаться здесь. Мы не можем предложить вам постель, поскольку, как видите, у нас небольшая квартира. Но если вас устроит пол и ковер, в который можно завернуться, то по крайней мере здесь, вы будете в безопасности и сможете спать спокойно. Завтра мы превратим вас в солдата Единой и Неделимой Республики.

Сейрак сел и, то ли от переполнявших его чувств, то ли просто от страшной усталости, уронил голову на руки и заплакал.

На следующий день вскоре после полудня Видаль докладывал в Тюильри[19] о делах, которые поручил ему генерал Дюмурье, и совершил при этом страшную ошибку: не только потому, что отвечал на праздные вопросы относительно дела, приведшего его в Париж, но, более того, отвечал правдиво. Прояви он осмотрительность, никто не узнал бы о поручении генерала, пока он сам не выступил бы в Конвенте перед представителями нации. Если бы Сен-Жюст[20] тогда разобрался в этом деле – как должен был поступить, – по крайней мере, у него возникло бы претензий по отношению к Видалю. Он направил бы все свое негодование на самого генерала Дюмурье, минуя Видаля, который был всего лишь по shy;слушным инструментом в руках своего командира. Однако излишняя разговорчивость полковника привела к конф shy;ликту с Сен-Жюстом, и Жером оказался в очень серьезной опасности, на волосок от гибели.

Это происходило в зале дворца в ветреный день мессидора, для которого характерны ссоры. Видаль с важным видом поднимался по ступенькам, звеня шпорами и громыхая саблей; он схватил за плечо неопрятного привратника так, что тот скорчился, и приказал ему грозно:

– Иди и скажи представителям нации, что пришел полковник Видаль из Голландской армии, чтобы из shy;ложить перед августовской ассамблеей жалобу генерала Дюмурье.

Зал был заполнен обычной толпой, бездельники и люди дела стояли рядом; патриоты в красных фригийских колпаках, неряшливые в силу своего «истинного» патри shy;отизма, слонялись без дела, покуривая грязные трубки; туда-сюда сновали юристы в черных мантиях, изображая страшную занятость, то тут, то там граждане представители становились центром небольшой толпы крикливых респуб shy;ликанцев обоих полов; члены Национальной гвардии[21] в синих мундирах, несколько солдат и бесчисленное мно shy;жество шпионов и агентов секций приходили и уходили или бродили по залу, перемещаясь от одной группы к другой.

Но как только заговорил Видаль, неожиданно наступило молчание, и полковник обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Но это ни в малейшей степени не обескуражило его. Он видел войну и смерть, и ему не было дела до выражения лиц уставившихся на него оборванцев. Более того, он был убежден, что у него прекрасная фигура, он на несколько дюймов возвышался над самым высоким из присутствовавших, и к тому же был достаточно молод, чтобы ему не льстило то обсто shy;ятельство, что он – центр всеобщего внимания.

Он отпустил привратника, который помчался докла shy;дывать о нем, и стоял, с некоторым высокомерием позволяя окружающим любоваться своим простым, но не без приятности, лицом и лихо сдвинутой на ухо огромной шляпой с кокардой.

Из группы людей выступил капитан национальной гвардии.

– Ба! Видаль, мой полковник! – воскликнул он, при shy;ближаясь. – Ты как с неба свалился.

Видаль глянул на него сверху вниз.

– Верное определение, – сказал он. – Я ангел мщения.

Это было многообещающее начало, и праздная публика придвинулась поближе к нему в надежде, что последует продолжение, дополняющее уже сказанное.

Дюшатель – капитан Национальной гвардии – принял shy;ся расспрашивать нашего полковника, и Видаль не счел необходимым делать секрет из того, что вскоре должно было стать основной темой разговоров в Париже.

– Проклятая собака подрядчик наживается на крови французских солдат, – сказал он. – Я приехал, чтобы возбудить процесс, который заставит его голову понюхать национальную корзину[22].

Этот образ был нов и звучал истинно патриотически. Несколько оборванцев зааплодировали.

Какой-то патриот во фригийском колпаке с кокардой и в неописуемо гнусном платье вынул из зубов длинную чадящую трубку и нахально сплюнул на мантию юриста, которая, несомненно, казалась ему слишком чистой для доброго республиканца, каковым он считал себя.

– Свинья! – злобно выпалил юрист.

– Брат, – спокойно ответил патриот, – если ты будешь путаться у меня под ногами, такое случится еще не раз. – И он обратил взгляд на Видаля, громогласно потребовав назвать имя и преступление, о которых тот упомянул.

Видаль выложил все без колебаний. Как солдат, он, естественно, был полон негодования, и его не волновало, как скоро его слова обрастут отвратительными подроб shy;ностями.

– Предатель, о котором я говорю, – правительственный подрядчик, которому нация платит за снабжение армии обувью. Движимый отвратительной алчностью, он прислал нам сапоги, сделанные скорее из бумаги, чем из кожи, вследствие чего солдаты Франции ходят разутые и были погублены тысячи жизней – ценных для Франции в эти тяжелые времена, но пожертвованных только для того, чтобы этот вор смог обогатиться.

Послышались негодующие голоса. «Его имя! Имя!» – требовали они.