Это была довольно большая усадьба, целиком погруженная в темноту. Никаких караулов, никаких постов. Такое пренебрежение опасностью меня поразило. В сенях горела маленькая лампа, на полу лежало несколько солдат, вероятно, связные, которые на вопрос, здесь ли командование дивизии, ответили утвердительно и указали на закрытую комнату. Я постучал и, не дожидаясь разрешения, отворил дверь. В комнате царил страшный беспорядок. Несколько офицеров спали на полу, другие — на каких-то диванах. Стол освещала такая же, как в сенях, керосиновая лампочка. За столом над оперативными картами склонилось несколько офицеров, среди них один в чине генерала. Это был бригадный генерал Диндорф-Анкович, командир 10-й пехотной дивизии. На всех лицах проступало какое-то отупение, чувствовалась огромная усталость. Я знал, что дивизия сражалась замечательно, но в боях была совершенно одинокой и, действуя против многократно превосходящих сил противника, вынуждена была отступать. На лице генерала лежала печать глубокой озабоченности, а в потухшем взгляде сквозило сильное переутомление.
Я представился генералу. На какой-то момент он оживился, обрадовался установлению связи с бригадой. Было видно, что это один из тех командиров, которые хотели сражаться и умели командовать, но все несчастье заключалось в том, что командовать было некем. Дивизия, командиром которой был Диндорф-Анкович, в течение трех дней вела беспрерывные бои с численно превосходившим противником, и последние ее резервы иссякли. Оборонялась остатками сил, и никто ее не сменял. А в это время враг бросал в бой все новые и новые части, воевал армией свежей и отдохнувшей[6]. Командир дивизии еще точно не представлял, что будет делать дальше. Он получил от командования армии приказ продолжать оборону, но не имел возможностей для его выполнения. Не был осведомлен о положении собственной дивизии, так как не имел точных данных, где находятся его части и в каком они состоянии. Не был осведомлен о продвижении противника, знал лишь, что силы немцев огромны и они напирают со всех сторон. Не располагал силами для сопротивления, да к тому же и сам находился в окружении. Наконец, после долгого размышления, он сказал, что с рассветом начнет отступление по направлению к Шадеку, то есть туда, где находилось командование моей бригады. Просил, чтобы бригада поддерживала с ним связь.
Обратный путь удалось проделать значительно быстрее, так что около двух часов ночи я уже вернулся в бригаду. Доложил полковнику Гробицкому обо всем виденном в дороге и в 10-й пехотной дивизии, а также о том, что намеревался предпринять командир этой дивизии.
Командование бригады через несколько часов собиралось еще на десяток километров отойти в направлении Серадза. На этом участке пока сохранялось спокойствие, так как немцы вперед не продвигались. Положение бригады было неясным.
В восемь часов утра мы прибыли в новую штаб-квартиру, расположенную в небольшом лесочке в какой-то незнакомой местности, и только отсюда начались поиски подразделений бригады, о местонахождении которых до сих пор никто ничего не знал. Единственной частью, с которой поддерживалась связь, был 6-й кавалерийский полк. Да и здесь, впрочем, связь сохранилась не по воле командования бригады, а благодаря усилиям командира полка подполковника Моссора, который сам об этом побеспокоился и прислал в бригаду своего офицера связи[7].
4 сентября около одиннадцати часов меня направили в Лодзь, в штаб армии генерала Руммеля за инструкциями, ибо связь с армией отсутствовала. Уже в течение нескольких дней мы не получали никаких приказов и не знали, что делать дальше. Одновременно начали ощущать недостаток в боеприпасах, продовольствии и фураже, хотя последним обеспечивались на месте.
Итак, я снова сел на мотоцикл и поехал — на этот раз в Лодзь. Дорога проходила через Шадек, который несколько часов тому назад мы оставили. Оказывается, час назад на этот городок был совершен большой налет авиации, и теперь он издали напоминал пылающий факел. Школа, служившая нам местом расквартирования, была разбомблена: видимо, немцы знали, что там располагался какой-то штаб. Большинство домов лежало в развалинах. Улицы были усеяны трупами, в основном — женщин и детей. На дороге валялось множество пораженных осколками лошадей. Никто не занимался ни убитыми, ни ранеными. Человеческих и лошадиных трупов встречалось все больше. Я стискивал зубы в бессильной злобе, сознавая свою полную беспомощность.
В этих условиях полное молчание вышестоящего начальства приводило в состояние не только недоумения, но прямо-таки негодования. За четыре дня ни одного приказа от верховного командования и ни одного приказа от командующего армией!
Дорога, ведущая в Лодзь, была забита всеми видами шоссейного транспорта, военного и гражданского, машинами и повозками, переполненными домашним скарбом. Толпы крестьян убегали от приближающегося врага. Люди шли за армейскими колоннами, не ведая куда и зачем. За телегами брели лошади, коровы, телята, стада свиней. Все это сбивалось в кучи, до невозможности загромождая дорогу. Люди плакали и возмущались, особенно когда проходили мимо солдат. Паника была всеобщей. Кроме того, на шоссе было полно солдат-одиночек и небольших групп людей непонятной принадлежности — не то военных, не то гражданских, еще не мобилизованных, но приписанных, которые спешили догнать свои части. Эти последние были, как и солдаты, вооружены винтовками. Все они, собственно говоря, блуждали. Отстали от своих подразделений и теперь не знали, куда идти и что делать. Не было никого, кто бы мог дать им какое-то указание. Они чувствовали, что являются лишь обузой для этого странного командования, которое не нуждалось в солдате, рвущемся в бой. Сколько же боли и горечи выражали их взгляды, сколько немого укора чувствовалось в них! Никогда не поймет этого тот, кто не видел тогда, как голодные и измученные, шли и шли они вперед, только бы пробиться к своим, влиться в свои части, шли с одним лишь желанием — лишь бы кто-нибудь повел их на врага.
К трем часам дня мы приехали в Лодзь, где я разыскал штаб армии генерала Руммеля, разместившийся в нескольких километрах от города (в Радогощи), в каком-то дворце посреди большого старинного парка. Здесь царили тишина и спокойствие. Никакой охраны и в помине не было. Подобную преступную беспечность наших штабов и командующих можно было наблюдать на протяжении всей кампании. Какой-нибудь небольшой вражеский патруль или диверсионный отряд местных немцев мог, как котят, повытаскивать наших командиров из постелей, попросту ликвидировать их, захватить оперативные планы и приказы, и никто этому не воспрепятствовал бы, а может быть, даже никто об этом и не узнал бы.
Штаб армии Руммеля занимал весь обширный дворец. Здесь были расквартированы офицеры и обслуживающий персонал. Здесь же находились столовая и солдатские лавочки, а перед зданием в парке стояло много различных грузовых и легковых автомобилей, санитарных машин, мотоциклов и т. д.
В штабе очень трудно было сориентироваться, узнать, где что помещается и как кого найти. Можно было сколько угодно ходить по лабиринту залов, не рискуя быть кем-либо задержанным. Поэтому я довольно долго блуждал в поисках оперативного отдела. Наконец мне дали солдата-посыльного. Он подвел меня к двери, на которой виднелась надпись: «3-й отдел штаба». В комнате находилось несколько офицеров, среди них хорошо мне знакомый майор И., мой недавний инструктор и наставник по Высшей военной школе. На стенах — множество карт с прикрепленными флажками, которые должны были отмечать движение и концентрацию войск, как своих, так и неприятельских. На столе лежали кальки, красиво раскрашенные в голубой и красный цвета, со стройно расставленными черточками, кружками и другими знаками. Это создавало видимость образцового порядка.
Майор И. подбежал ко мне с радостным возгласом: «Ну вот, видите, у нас война, настоящая война, не на бумаге! Прошу вас посмотреть вот сюда». И он указал на линию фронта, которая, впрочем, была уже устаревшей, ибо ни 10-я пехотная дивизия, ни наша бригада уже не занимали отмеченных штабом на карте рубежей. Эти соединения отошли на много километров в тыл.