Сама дата поливановского письма — конец августа — говорит сама за себя. Август стал месяцем наивысших сдач в плен — более двухсот тысяч человек. Но надо помнить, что большая часть их сдалась в двух точках — крепостях Новогеоргиевск и Ковно, где главными виновниками пленения огромных масс солдат и офицеров стали коменданты, генералы Н. П. Бобырь и В. Н. Григорьев, соответственно. Один из плена отдал приказ о капитуляции, а другой просто-напросто бежал в тыл. Оба коменданта не предприняли и минимума усилий для увеличения обороноспособности вверенных им крепостей. Чему же тогда гневаться? Кто же кого предал? Командиры — подчиненных или наоборот?

Но и без того люди морально истощались. А. А. Свечин упоминает, что даже некоторые офицеры (и кадровые также) осенью 1915 года психологически устали настолько, что старались элементарно уклониться от боя, чтобы вернуться в строй, как только враг наконец-то остановится. Это не трусость, но вот именно моральный надлом. Предлог мог быть различным: болезнь, отпуск, перевод на другую должность в тыловую структуру. Офицер — это кадровый профессионал, и что тогда говорить о солдатах, у которых не было иных возможностей уклонения, кроме пленения или дезертирства?

В 1915 году подготовленных солдат да и резервов вообще, мгновенно таявших в тяжелых боях, не хватало. Поэтому командование до предела использовало тех людей, что были под рукой. Еще применительно к 1914 году мы отмечали, что перенапряжение людей могло стать причиной сдачи в плен. Люди хотели просто хотя бы небольшой передышки, а командование ее не давало и дать не желало.

Эта проблема в начале 1916 года был осознана на самом высоком уровне. Из письма начальника Штаба Верховного главнокомандующего ген. М. В. Алексеева главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта ген. А. А. Брусилову от 3 мая 1916 года: «Горько жалуется… пехота, что якобы у нас хорошо понимают наличие падежа лошадей при непосильной работе, но не дают отчета, что массовые сдачи {в плен} и бегства с полей сражения являются показателем непосильного нервного напряжения людей. С горечью занимается пехота невыгодными для себя сравнениями, указывая, что конницу отводят на отдых при мало-мальском заметном утомлении лошадей, пехоту же оставляют в боевой линии при самых тяжелых нервных потрясениях».[45] Констатация факта налицо. Письмо — переписка между двумя наиболее талантливыми русскими полководцами (третий — ген. Н. Н. Юденич, воевал на Кавказском фронте) периода Первой мировой войны.

Оба прошли снизу должностную карьеру, воевали с самого начала войны, отличились в сражениях, раз были повышены в должностях. В начале войны М. В. Алексеев — начальник штаба Юго-Западного фронта, как раз в 1915 году — главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта, сумевший вывести шесть армий из грозившего им в русской Польше «котла»; А. А. Брусилов — командарм-8, чья армия вынесла на себе основную тяжесть Великого Отступления на Юго-Западном фронте. Те люди, что ранее распоряжались в Ставке — предшественник Алексеева, начальник Штаба Верховного главнокомандующего ген. Н. Н. Янушкевич, организовавший эвакуацию, ранее никогда не участвовал в войнах и не командовал воинским подразделением даже и в мирное время, делая высокую карьеру по канцеляриям. Именно он станет одним из главных организаторов принудительного беженства, имевшего самые пагубные последствия для страны.

И можно отметить, что если в неприятельский плен к моменту Февральской революции попали до двух миллионов русских солдат и офицеров, то дезертиров насчитывалось в десять раз меньше. Это лишний показатель того тезиса, что русский солдат сдавался в плен (о «сданных» в плен и попавших в плен ранеными здесь не говорится) только после того, как исчерпывал в своем понимании все возможности к сопротивлению. Дезертирство — это предательство товарищей, это крайняя форма ответа на нежелание воевать. Предпринималась она, как правило, либо по крайнему неразумию (сосущая тоска по дому), либо по идеологическим мотивам (борьба с существующим режимом). Сдавшиеся же в плен — это последствия психологического слома человека, честно выполнявшего свой долг.

Проводя параллели, будущий военный министр последнего Временного правительства ген. А. И. Верховский в 1922 году говорил: «Однажды мне пришлось слышать рассказ одной старой бабы Тульской губернии: „Вот мой сыночек умный, не глупый, сдался немцам, теперь жив будет и домой вернется“. Вот разница двух психологии — рыцаря и тульской бабы: наличие и отсутствие понятия воинской чести. Если вы возьмете немецкого солдата 1-й мировой войны, то вы увидите, что немец не мог бежать с поля сражения, ибо это считалось бесчестным. Мать и жена выгоняли дезертира на улицу, ибо все общество, весь народ Германии не допускали мысли о возможности одному уклоняться от долга крови в то время, когда умирали другие. Бежать с поля сражения, оставить свою часть — это значит поступить бесчестно».[46] Видно, что генерал Верховский не проводит разницы между дезертиром и добровольно сдавшимся в плен. С формальной точки зрения, а кадровый офицер может подходить только так, это правда. И тот, и другой оставили свои рубежи без последнего боя, своих товарищей без поддержки, свою страну в опасности гибели.

Но разница есть. Ее нельзя оправдать, но можно понять, чтобы объяснить в исторической ретроспективе. Да и помимо того.

Тем горше было разочарование в своих близких после войны, когда фронтовики убедились, что в то время, как они умирали за Родину, кто-то в далеком и недостижимом тылу «делал деньги» на войне, нажившись в столь невероятных масштабах, что невозможно было представить в мирное время. Наиболее прямо и откровенно это выразил в своем автобиографическом романе «Смерть героя» Р. Олдингтон — один из многочисленных английских добровольцев войны: «А женщины? О женщинах и говорить нечего: они были великолепны, неподражаемы. Такая преданность, уж такая преданность! Каким утешением они были для воинов! Вы же знаете, за это им дали право голоса. О, женщины были изумительны! Надежны, как сталь, и прямы, как клинок. Что бы мы делали без них? Ну, конечно, перетрусили бы. Да, женщины были изумительны. На женщин можно положиться, уж они-то всегда рады дать отпор врагу. О, еще бы. Что делало бы без них отечество? Они великолепны, такой пример всем нам!» Что лично получили от этой войны мать и жена немецкого дезертира, «выгоняя его на улицу», по характеристике генерала Верховского? Гибель сына и мужа, а затем — голодную смерть в период галопирующей инфляции в Веймарской республике?

Третьей причиной добровольных сдач в плен явилась порочная практика эвакуации прифронтовых районов в кампании 1915 года. Объявшая тогда Действующую армию шпиономания наряду с эксцессами эвакуации дополнительно деморализовала войска, и без того вынужденные драться в неравных условиях. Более подробно об этом говорится в 3-й главе. Но главное — шпиономания, инициированная Ставкой Верховного главнокомандования с целью прикрыть собственные преступные просчеты в деле управления Действующей армией, убеждала солдат думать, что в их бедах повинно прежде всего начальство. В. П. Булдаков так пишет о 1915 годе: «Солдаты оказались тогда психологически не подготовлены к оборонительным действиям против неприятеля, в полном смысле засыпающего их крупнокалиберными снарядами. Беспомощность русской маломощной артиллерии из-за нехватки боеприпасов они воспринимали как предательство со стороны собственных военных властей, бросивших их на произвол судьбы. К этому добавилось изумление перед тем, что громадные запасы недостающей им амуниции и снаряжения при отступлении сжигались, а высшие командиры и интенданты успевали загружать для себя составы дорогой мебелью».[47] Таким образом, добровольная сдача в плен — это не столько объективное предательство Отечества, сколько субъективное «предательство предателей». Кажется, парадокс, но в тяжелое военное время такой парадокс становится феноменом массового сознания, оказывающего непосредственное влияние на каждого отдельного индивида.