Когда осознаешь, что оказался в настоящем аду, который нечеловеческие, потусторонние силы водворили на земле, то больше не приходится рассчитывать на свои опыт, умение и подготовку. И тогда остается уповать только на Всевышнего.

Слово Артему Боровику:

«В апреле 87-го я познакомился со снайпером, у которого тыльная сторона грязного подворотничка была исписана словами из псалма 90: «Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой и уповаю на него…»

Война давала столько поводов, чтобы стать циником. Или убежденным мистиком. Каждый месяц, а на боевых — каждый, бывало, день — она заставляла тебя мучиться в поисках ответа на извечный вопрос: «Господи, почему его, а не меня?! И когда же — меня? Через минуту или через пятьдесят лет?»

Сегодня солдат возносил молитву тому, кот о на следующий же день проклинал.

И наоборот.

Помню, года четыре назад — кажется, в Кандагаре — паренек, только что прибывший туда после учебки, во время обстрела шептал быстро-быстро: «Мамочка, возьми меня в себя обратно! Мамочка, возьми меня в себя обратно!.» А другой, оставшись без рук и глаз, отправил из госпиталя письмо отцу: «На черта ты, старый хрен, сделал это девятнадцать лет назад?!» (…)

Как-то раз в нужнике я стал невольным свидетелем страстной, неистовой молитвы здоровенного сержанта-спецназовца. Я скорее мог поверить в самое невероятное чудо (например, что мы выиграем войну), но только не в то, что видел своими глазами. Парень был олицетворением несокрушимой мощи спецназа (!) — надежды наших надежд, генштабовского идола-божества. Не помню, о чем конкретно он просил. Помню, что сортир был единственным безопасным местом в той части, куда не мог проникнуть вездесущий глаз замполита, который, скорее всего, тоже молился втихаря, но не там и не в то время».

Если бы государственные интересы не требовали воспитания новых солдат для своих армий, если бы с таким же упорством, с каким телеканалы показывают последствия стихийных бедствий, они ежедневно демонстрировали кинохронику о концлагерях и военных госпиталях, если бы в школьных программах в рамках изучения истории появился предмет «психология и философия войны», если бы инженеры человеческих душ — писатели, режиссеры, поэты, художники — хотя бы десятую часть творчества посвящали не героике войны, а ее грязи, если бы о войне снимали фильмы ужаса, если бы компьютеры сгорали после каждой проигранной миссии в военных игрушках…

Если бы… Если бы… Если бы…

Джон Стил, оператор ITN, потрясенный увиденным во время командировок в зоны боевых действий, в телеинтервью признавал сдавленным голосом: «Когда вы попадаете в джунгли, то вы предполагаете, что они пахнут цветами. Но воздух всегда был пропитан запахом разлагающихся трупов. Разлагающиеся трупы были повсюду. Мне бы очень хотелось, чтобы телевизионные новости могли передать этот запах смерти. Я бы хотел, чтобы люди, которые смотрят эти кадры, могли его почувствовать. Я убежден, что это остановило бы все это…»

Я не знаю, сможет ли подобный прием остановить ЭТО, но если с экранов телевизоров во время ежедневных выпусков новостей из «горячих точек» на зрителей дыхнет смрадом пороха и гниющего человеческого мяса, то наверняка для многих за ставшими привычными кадрами проявится то страшное, чудовищное, что не может не заставить отшатнуться.

И подумать.

И вспомнить.

И хотя бы отдаленно представить себе, что же такое на самом деле ВОЙНА.

Недаром в заключительных кадрах знаменитого фильма Ф.Ф. Копполы «Апокалипсис сегодня» полковник Керц, сорвавший с войны все маски, заглянувший под них и увидевший ее ПОДЛИННОЕ лицо, повторяет, умирая, только одно слово: «Horror… Horror…»

«Ужас… Ужас…»

В детстве у меня было много игрушечных солдатиков. И рыцари, и моряки, и мотострелки, и даже индейцы с бледнолицыми. Помню, что один из наборов состоял из десяти оловянных фигурок, изображенных в строю: восемь автоматчиков, один знаменосец и медсестра с санитарной сумкой через плечо.

И вот с этой-то медсестрой была прямо беда! Я никак не мог найти ей место на «поле боя». Остальные хоть и застыли навечно в стойке «смирно», но их можно было растянуть в цепь, поставить на стены крепости или в вырытые в песке окопы, а вот медсестра явно портила всю картину. Честность игры подсказывала, что если она не была автоматчиком — значит не имела право сражаться, как остальные фигурки. А совсем убирать ее с поля было жалко, потому что, как известно, живая сила на войне никогда не бывает лишней. Поэтому медсестра обычно стояла в сторонке, где-нибудь на фланге, и пялила свои оловянные глаза на разыгрывающуюеся перед ней баталию.

Позднее, когда я подрос и насмотрелся фильмов про войну, солдатики стали «дарить» ей букеты полевых цветов и клянчить «спиртику», чтобы выпить за победу. По прошествию еще некоторого времени они начали проявлять интерес к негнущемуся подолу ее армейской юбки. Но на этом, собственно, функции медсестры и ограничивались. «И зачем ее включили в набор? Лучше бы сделали ещё одного полнокровного бойца!» — с некоторым раздражением думал я тогда.

Вообще я, помню, и впоследствии не раз замечал, что мальчишки могут проявлять в своих военных играх недюжинные познания в тактике. Они соорудят траншеи и ходы сообщений, капониры для техники и стрелковые ячейки, оборудуют штабы и артиллерийские позиции, позаботятся о маскировке. Наиболее эрудированные стремятся изобразить на местности наблюдательные пункты, обеспечить связь и обозначить склады и места дислокации резервов.

А вот санитарно-медицинское обеспечение в их играх традиционно находилось в запущенном состоянии. В лучшем случае выбирался какой-нибудь пятачок, куда сваливали немногочисленных «раненых», который и было принято считать перевязочным пунктом. Да и «раненые», быстренько получив помощь, словно речь шла о смазывании царапины йодом, снова устремлялись в бой. На моей памяти не было ни одного «смертельного» исхода.

А уж если соперник по игре отказывался от своего госпиталя, то считалось совершенно неразумным обустраивать свой. Солдатиков и так вечно не хватало, а тут еще несколько штук надо снимать с позиций, чтобы они изображали раненых!

Конечно, настоящий солдате нашивками за ранения — уже герой. Офицеры, покрытые боевыми шрамами, вызывают благоговейный трепет. А полководцы, искалеченные в многочисленных сражениях, уже только за эти ратные отметины заслуживают уважение подчиненных и славу на страницах Истории.

С ранних лет наше отношение к ранениям на войне воспитывается именно на их примерах. В той же литературе, в кино, в песнях. В них любимым литературным персонажам «ветер холодит былую рану…». У народных героев «голова обвязана, кровь на рукаве…» В военно-патриотических балладах «командир израненный прокричал: «Вперед!»». И так далее.

А еще раны обесцениваются приключенческой тематикой. Помните, как в романе Р.Л. Стивенсона «Остров сокровищ» одноногий пират Джон Сильвер говорит: «Я потерял свою ногу в том же деле, в котором старый Пью потерял свои иллюминаторы»?

В нашем сознании добрая половина пиратов так и выглядит: с черной повязкой на глазу, с крюком вместо кисти руки и деревянным костылем, привязанным к культе ноги. Это стало некой атрибутикой, которой «джентльмены удачи» вроде бы даже цинично бравируют.

Мы привыкаем к самым страшным ранениям с юных лет. Например, в детской книге А. Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» (в которой, кстати, фигурирует старый моряк, дядя Чарли на деревянной ноге) палисандровый генерал Лан Пирот категорично заявил, что «настоящий солдат должен драться даже без головы!».