Журналистам, обозревателям и спичмейкерам следовало бы заглянуть в пару-другую книг, прежде чем информировать людей. И именно благодаря им из памяти человечества стерлись два с половинной миллиона (!) мучеников войны, а сама война в результате стала чуть-чуть добрее, чуть-чуть милосерднее.

Еще чуть-чуть. А потом ещё чуть-чуть…

Человеческая память и без того короткая. Многие забыты, и многое забывается.

Но ВОЙНА не умерла. Ее не захоронили, осиновым колом вбив красный флаг в разрушенный рейхстаг. Она не уступила ни на йоту при эвакуации американских солдат из Вьетнама. ВОЙНУ не умилостивили выводом войск из Афганистана. Не задобрили прекращением бомбежек Югославии. Не приручили оккупацией Ирака.

ВОЙНА не умерла. Она тянет свои костлявые лапы из плохо присыпанной могилы. Она — как грибница. У нее много побегов. Они прорываются на поверхность то тут, то там. И везде гибнут люди, рушатся мечты, горят судьбы.

Эти побеги крепнут, объединяются, ширятся. Они постепенно прорастают сквозь нас, сквозь нашу жизнь, овладевают сознанием, становятся привычными.

«Когда в зале успокаивается жужжание, Манштейн встает и объявляет о начале заседания для принятия капитуляции Красной Армии. Потом говорится о полномочиях, кто каким правительством уполномочен, и читаются документы на разных языках. На все это уходит минут десять.

Манштейн снова встает и, обратившись к стоящим у входных дверей офицерам, сухо говорит:

— Введите советскую делегацию.

Двери распахиваются, и в них входят Жуков, С.К. Тимошенко, Н. Ф. Ватутин, за ними несколько офицеров, видимо, адъютанты. Для того чтобы дойти до своего стола, Жукову надо сделать только три шага. Он делает их, останавливается за средним креслом и, коротко вскинув руку, отдает честь. Отодвинув кресло, садится и кладет руки перед собой на стол. Тимошенко и Ватутин тоже садятся. Их адъютанты стоят сзади. Манштейн встает и что-то говорит, не слышно, что.

Это переводят русским. Жуков утвердительно наклоняет голову…

Я слежу за Жуковым. Он сидит, положив перед собой на стол руки. На его лице играют желваки. Ватутин кажется совершенно спокойным. Тимошенко застыл в неподвижности, но в самой этой неподвижности чувствуется беспредельная угнетенность.

Жуков тоже сначала сидит неподвижно, глядя перед собой, потом чуть повертывает голову и внимательно смотрит на Манштейна. Снова смотрит в стол перед собой и снова на Манштейна. И так несколько раз подряд. И хотя это слово, казалось бы, предельно не подходит к происходящему, но я все-таки вижу, что он смотрит на Манштейна с любопытством. Как будто он увидел человека, который его давно интересовал и сейчас сидит всего в десяти шагах от него.

За центральным столом начинают подписывать документ. Подписывают Манштейн, Умедзу, Бадольо, последним Маннергейм.

Пока они подписывают документ, лицо Жукова становится страшным. В ожидании секунды, когда придет очередь подписывать ему, он сидит прямо и неподвижно. Высокий офицер, стоящий за его креслом по стойке «смирно», плачет, не двигая при этом ни одним мускулом лица. Жуков продолжает сидеть прямо, потом вытягивает перед собой на столе руки и сжимает кулаки. А голову все больше закидывает назад, так, словно хочет закатить обратно под веки готовые вывалиться оттуда слезы.

В это мгновение Манштейн встает и говорит:

— Советской делегации предлагается подписать акт безоговорочной капитуляции.

Переводчик переводит это по-русски, и Жуков где-то уже в середине перевода, поняв смысл его слов, делает короткое движение руками по столу к себе, выражая этим согласие на то, чтоб им дали сюда, на этот стол, акт для подписания. Но Манштейн, продолжая стоять, коротким движением протягивает в сторону русских руку и, поведя ею от них по направлению к столу, за которым сидят союзники стран Оси, говорит жестко:

— Пусть подойдут подписать сюда.

Первым встает Жуков. Он подходит к узкому концу стола, садится в стоящее там пустое кресло и подписывает несколько экземпляров акта. Потом встает, возвращается к своему столу и садится в прежней позе.

Вслед за ним идут подписывать Тимошенко и Ватутин. Пока все это происходит, я продолжаю смотреть на Жукова. Он сидит вполоборота к столу, за которым сидят союзники, смотрит на них и о чем-то думает так упорно и напряженно, что, очевидно, незаметно для себя, подняв со стола правую руку, берет ею себя за лицо, за тяжело отвисшие щеки и подбородок и мнет, мнет, почти комкает лицо рукой.

Последний из трех русских подписывает акт и возвращается на место.

Манштейн встает и говорит:

— Советская делегация может покинуть зал.

Русские встают. Жуков резким движением отдает честь, поворачивается и выходит. Остальные выходят следом за ним. Двери закрываются».

В этот момент 400 бомбардировщиков «фокке-вульф — 200» и «хейнкель-177» появляются над Москвой. И вслед за ними еще 1500 «Юнкерсов» совершают круг над советской столицей, демонстрируя мощь рейха…

Страшная картина, правда? Страшная для сердца каждою русского человека. Обидная, дикая, нелепая, возмутительная, кощунственная. Может быть, кого-то она рассмешит своей нелепостью, но этот смех лишь подтвердит извечные человеческие легкомыслие и близорукость.

Да простит меня К. Симонов, чью цитату я исказил, вставив в нее иные фамилии и тем самым полностью нарушив историческую правду. Правда состоит в том, что под актами капитуляции во Второй мировой войне подписывались генерал-полковник Кейтель и японский генерал Умедзу. Кейтель изо всех сил пытался сохранить военную выправку — салютовал победителям в гробовой тишине маршальским жезлом, а у японского генерала Умедзу «на лице играли желваки».

Их эмоции вполне объяснимы: пройдут века, но их личные подписи останутся навсегда…

А самолеты 2 сентября 1945 года взмыли над линкором «Миссури», на палубе которого принималась последняя капитуляция той войны: 400 «летающих крепостей» и 1500 самолетов палубной авиации.

Победители поигрывают мускулами над поверженным противником…

Людям почему-то мало самого акта признания врагом поражения. Им надо обязательно продемонстрировать свою мощь.

Почему бы не прекращать бойню так, как это произошло в Сталинграде, или в Берлине, или в сотнях других мест? Командующий сдал личное оружие, поставил подпись, обратился по радио к бывшим подчиненным.

И все. Хватит! Хватит трупов, хватит злобы, хватит мести!

Но почему же возникает желание сфотографироваться рядом с трупом поверженного врага, поставив ногу на его бездыханную грудь, как эго делают охотники с убитым зверем? При этом военным надо торжествующе скалиться с фотокарточек на фоне подавленного, униженного противника. Политикам — запечатлеть себя рядом с потрясенным свалившимся позором соперником. Ведь война — это не охота, а убийство людьми друг друга!

Да, заключительный акт трагедии, которой является война, должен быть торжественным и величественным: мир восстановлен, война не должна повториться. Никогда!

Но пусть торжественность будет траурной, а величественность — строгой.

Однако народ-победитель вряд ли получит удовлетворение, если не испытает чувства мстительного злорадства. За павших отлов, мужей и сыновей, за обесчещенных сестер и жен, за гибель детей и стариков. За разрушенные города. За пережитый страх. «Жаль, что сдались, а то бы мы вас…» Отсюда унизительные церемонии и демонстрация военной мощи.

Неужели не ясно, что подобная «пляска на гробах» может быть оскорбительной для целых народов, вызвать надменность и самоуверенность у одних, ненависть и злобу у других — и в результате спровоцировать на реванш, а значит, на новую войну?