Ужели ты никогда не продумывал до конца то, что произошло именно таким образом. Во всяком случае, это не явствует из твоих признаний. Но разве то, что произошло — покинуть возлюбленную ради спасения своей собственной души, — не является как раз изощрённой формой вероломства? Разве не легче было бы женщине перенести то, что мужчина покинул её, потому что хотел жениться, или ради того, что предпочёл ей другую женщину? Но никаких других женщин в твоей жизни не было, была лишь твоя собственная душа, которую ты любил куда больше меня. Собственную душу, Аврелий, вот что ты желал спасти! Ту самую душу, что некогда обретала покой у меня. Ты говорил, что никогда сам не испытывал желания жениться, пока у тебя была я. А эта предстоящая женитьба — лишь исполнение сыновнего долга. Да ты ведь всё равно не женился! Вовсе не из этого мира была твоя невеста!

И ещё был сын, сын и пред лицом Бога: я была такой же матерью Адеодату, каким ты был ему единокровным отцом. Это я носила его в своём чреве, и это я вскормила его своей грудью, потому что никакой другой кормилицы у нас не было. И я дозволила ему по-прежнему остаться у тебя, пишешь ты. Ни одна мать не поступит так добровольно, она не покинет своего единственного сына, если это не случается в момент величайшего горя. Но без тебя — рядом со мной — я не могла предъявить никаких требований, ведь никакого состояния у меня не было. Уж не по этой ли причине Моника хотела женить тебя на девушке из богатого сословия? Думается, это один грек сказал: «Справедливость свершается лишь среди равных»^{8}.

В Девятой книге ты молишь Бога принять твои откровения также и по поводу тех бесчисленных вещей, что ты обходишь молчанием. К этим обойдённым молчанием моментам относится и наша последняя встреча, и возможно, именно она и занимает твои мысли, ибо ты ни единым словом не упоминаешь, что ты делал целый год в Риме, прежде чем вернуться домой в Африку.

Когда ты вначале прилагаешь столь великие усилия, записывая свои признания римского периода, подобное игнорирование кажется мне чуть ли не позорным.

Что думаешь ты теперь обо всём происшедшем в Риме? Как могло это случиться с нами, Аврелий? Возможно, именно в этой жалкой каморке наверху на Авентине[23] и начались твои духовные самоистязания.

Ты, вероятно, получил весточку о том, что я, в известном смысле цела и невредима, прибыла в Остию[24]. Там я почти сразу нашла оказию — отправиться на корабле в Африку. Да и само морское путешествие, если учесть мои обстоятельства, прошло удачно. Во всяком случае, я вернулась домой, в Карфаген. И на этот раз о фрахте корабля позаботился ты сам. Так я второй раз была вновь отослана домой, в Африку, словно товар, предназначенный на продажу. С тех пор прошло много времени, и рана затянулась.

С тех самых пор как я вернулась домой из Милана почти пятнадцать лет тому назад, я шла по твоим следам. А быть может, мне должно было бы сказать, что я снова обошла все наши с тобой старые тропки в Карфагене. Сначала я прочитала всё попавшее мне в руки по философии. Ибо необходимо было выяснить, что же в этой философии такого, могущего разлучить любящую пару друг с другом. Если ты предался другой женщине, я, возможно, пожелала бы её увидеть. Но моей соперницей была не другая женщина, которую я могла бы увидеть собственными глазами, ею была лишь философия, скорее даже философский принцип. Чтобы лучше это понять, мне, стало быть, пришлось пройти некий отрезок того самого пути, что проделал ты. Мне необходимо было читать философские сочинения.

Моя соперница была не только моей соперницей.

Она была соперницей всех женщин, она была самим ангелом Смерти человеческой любви^{9}. Ты сам называешь её Воздержанность! Восьмая книга, Аврелий! Ты пишешь: «Мне открывалась Чистота в своём целомудренном достоинстве, в ясной и спокойной радости, честно и ласково было приглашение идти и не сомневаться: чистые руки протянутся, чтобы подхватить и обнять меня…»^{10} [25]

Немногими словами ты высказываешь здесь так много^{11}.

Ты даже не пытаешься скрыть, как ты позволил совратить себя. Я не стану отрицать того, что сердце моё кипело от ревности, когда я читала этот отрывок из твоей книги. Разве в дни нашей пламенной юности ты почти так же не предавался мне? Разве не столь же «честно и ласково» пыталась я обнять тебя?

Мне хочется произнести вместе с Горацием: «Когда глупцы хотят избежать ошибки, они свершают обратное»^{12}.

Как и ты, я начала с Цицерона^{13}. О нём ты пишешь в своей Третьей книге: «…я наслаждался этой книгой потому, что она увещевала любить не ту или другую философскую школу, а самоё мудрость»^{14} [26].

Да, истина, Аврелий, это она побудила меня читать сочинения философов и великих поэтов. Читала я и четыре Священных Писания. После того как нас оторвали друг от друга, я всецело посвятила свою жизнь Истине^{15} подобно тому, как ты некогда обратился к своему Воздержанию. Ты мне всё ещё дорог, хотя ныне я должна добавить: Истина мне всё-таки дороже^{16}.

Я слыву ныне женщиной учёной, и здесь, в Карфагене, даю частные уроки. Вообще-то тебе не кажется чуточку забавной сама мысль о том, что учительница риторики ныне — я? А может, ты утратил и своё чувство юмора? В твоих откровениях, Аврелий, не так уж много юмора. Когда-то всё было иначе! Мы могли шутить и смеяться от восхода до захода солнца. Сегодня ты наверняка скажешь: юмор — то же самое, что «чувственность» или «наслаждение».

Всё же я благодарна тебе за твои книги. Никакие другие сочинения^{17}, кроме твоих, не позволили мне больше понять, почему ты сначала пожелал расстаться со мной, так как намеревался ждать, что девчонка одиннадцати лет отроду станет достаточно взрослой и выйдет за тебя замуж. А потом ты избрал путь обожания богини, которую нарекаешь словом «Воздержание». Спасибо тебе за то, что ты пишешь так искренне и откровенно. Другое дело, что память твоя иной раз может сыграть с тобой шутку, и потому, между прочим, я и обращаюсь к тебе. Тацит писал, что женщинам подобает горевать о потере, мужчинам же — помнить об этом^{18}. Но ты, ты, Аврелий, не вспоминаешь об этом никогда!

Я сижу за столом, и предо мной лежат три твоих письма. Одно послано из Милана сразу же после того, как ты решил, что всё равно не женишься. Письмо пришло всего через несколько месяцев после того, как мне пришлось уехать. Затем я получила письмо из Остии, когда умерла Моника. Как мило с твоей стороны, что ты дозволил Адеодату приписать небольшой привет его матушке. Через несколько лет я получила ещё одно письмо. Это случилось, когда бедного мальчика унесла от тебя смерть. Видел ли кто-нибудь, как ты плакал тогда? Ты ведь не думаешь, что мальчик захворал и умер из-за того, что был рождён во грехе? Причина моего вопроса — то немногое, о чём ты пишешь в своей Девятой книге. Там ты упоминаешь об Адеодате, называя его «сын от плоти моей и от моего греха». Правда, потом ты добавляешь, что Бог — «Создатель всего, властный преобразить безобразие наше»^{19} [27]. Потому что в этом мальчике ничего твоего, кроме греха, нет, пишешь ты. Стыдись, Аврелий, стыдись! Ведь это ты нарёк его именем Адеодат!^{20} Ты, верно, не думаешь, что Господь убрал с твоего пути мальчика, дабы помочь тебе в твоей карьере священнослужителя и епископа. Да будет Он милостив к твоим заблуждениям!