— Ну, — подбодрил капитан, — и что же они?

— Их уже нет, — сидящий опустил голову.

Колесников поднял огонь повыше. Этот человек не походил на пойманного преступника. Ни испуга, ни злобы в глазах — только усталость. И уверенность в том, что все останется, как есть.

— А ты попробуй мне рассказать.

— Зачем? С вами будет то же самое… — сидящий быстро обернулся, замер, настороженно прислушиваясь.

— Что будет? — спросил участковый.

— Сначала будет больно… Очень больно. Но это недолго. Пока не дойдет до позвоночника… Потом чувствительность пропадает — и легче… — глаза, виновато смотревшие на Колесникова, вдруг осветились. — А вы попробуйте сразу, головой вперед! Может быть, получится… Эх, жалко, что оружия-то у вас нет с собой!

Участковый кашлянул несколько стесненно.

— С чего это ты взял?

— Да вы бы его давно уже достали… — задумчиво произнес странный собеседник. — Вот и пригодилось бы — застрелиться. Быстро и безболезненно…

— Ну вот что, — прервал его Колесников. — Мне эти бредни выслушивать ни к чему, на то есть психиатрическая экспертиза. Пойдем-ка на воздух, а то зажигалка кончается!

Он решительно шагнул к задержанному, но вдруг поскользнулся на ровном месте, словно наступил на что-то живое, рванувшееся из-под ног. Испуганно вскрикнув, он упал на спину, и огонек в его руке погас окончательно.

Все лампы в моем доме горят днем и ночью. Каждый предмет, способный отбрасывать тень, освещен, как минимум, с трех сторон. Я выбросил все лишнее, я размыл все тени, но это не помогает. Оно уже не прячется. Оно ходит, не скрываясь, среди бела дня, только черный окрас становится бесцветным при ярком освещении. Стеклянная, почти прозрачная масса неожиданно перетекает через середину комнаты от шкафа к дивану или исчезает под дверью. Много раз я пытался сфотографировать Его или снять на видеокамеру — бесполезно. На пленке ничего не остается. Впрочем, может быть, Оно просто не попадает в кадр. Я решил сделать хотя бы рисунок. Взял карандаш и прямо здесь, в тетрадке, где веду эти записи, стал рисовать.

Мне удалось сделать только несколько штрихов. Внезапно страшная, обжигающая боль полоснула по ноге. Я вскрикнул так, что посуда в шкафу отозвалась звоном. От колена к лодыжке пролегла темно-багровая полоса. Корчась от боли, я свалился на пол. И увидел уползающую под диван хвостатую тень.

Оно коснулось меня! Это прикосновение, как ожог кислотой! Теперь я представляю, что чувствуют те, на кого Оно нападает… Но почему — на меня? Из-за рисунка? Оно понимает, что я делаю! И не желает, чтобы Его изображали…

Я осторожно поднялся и снова сел к столу. Покосился на угол дивана. Там, вроде, спокойно. Ах ты ж, сволочь… больно-то как… Но надо выяснить все до конца. Я взял карандаш и медленно поднес его к бумаге… В соседней комнате вдруг что-то громко хлопнуло, а затем с плеском и хрустом грянулось об пол. Аквариум! Я вскочил так, будто меня снова ошпарило, и бросился туда. Осколки аквариума лежали в луже воды, которая еще бурлила и плевалась паром, докипая. Рыбки, хвостатые мои гурами и меченоски, глазастые телескопы — последняя живность, которая еще могла существовать рядом со мной — лежали теперь раздутые, побелевшие. По комнате расползался отвратительный запах супа.

Я вернулся к столу, вырвал из тетради лист с рисунком, скомкал и зашвырнул под диван.

— На, подавись!

И сейчас же оттуда раздался тихий шелест — то ли сама бумага распрямлялась, то ли ее осторожно потрогали. Когда через некоторое время я заглянул под диван, чтобы установить там еще одну лампу, листка не было.

… Вчера Оно сопровождало меня всю дорогу до работы, и во время этой прогулки я сделал несколько неприятных открытий. Во-первых, люди не замечают Его, когда Оно этого не хочет. Значит ждать от них помощи не приходится. Оно является только мне — между припаркованными у тротуара машинами, в просветах еловых ветвей на бульваре, в оставленной без присмотра детской коляске. Но никто, кроме меня, не видит этого туманного отпечатка, водяного знака, незаметно вписанного в пейзаж.

Еще одно скверное новшество обнаружилось у самых ворот студии. Навстречу попался прохожий — совершенно незнакомый парень в куртке с поднятым воротником, в глубоко натянутой на уши вязаной шапочке. Он прошел мимо, не обратив на меня никакого внимания, погруженный в собственные полусонные мысли. И вдруг Оно повернуло, потекло следом за ним и скрылось за поворотом. Я не знал, что и подумать. На избавление, впрочем, не надеялся, и, как оказалось, правильно делал. Через час Оно вернулось. Я увидел привычный промельк тени, уползающей на свое излюбленное место в студии — за картонные щиты. Не знаю, что стало с тем парнем, меня это мало волнует. Гораздо неприятней другое. Похоже, скоро Оно научится охотиться без меня. Не наступит ли тогда и моя очередь?…

Утром следующего дня съемочная группа программы «Кушать подано» снова собралась в павильоне. Нужно было записать недоснятую вчера концовку передачи. Леночка принесла из дома обмотанную полотенцем кастрюлю со вчерашними тефтелями, которые она довела до готовности в собственной духовке, героически преодолев искушение отведать кусочек. Выглядели они, правда, не слишком аппетитно, но зато Альберт Витальевич мог теперь попробовать их без риска для жизни и даже изобразить на лице восторг без особого напряжения актерских способностей.

Все было готово к съемке: новые спонсорские колбасы нарезаны и разложены на столе в окружении свежей зелени, Илья Зимин ярко и красиво осветил кухонный угол студии всевозможными приборами, дающими верхний, нижний, рисующий и контровой свет, востроносый Игорь Сергеевич вставил в камеру новую кассету и прописал «матрас» — полосатую разноцветную таблицу, которую всегда записывают в начале кассеты, Алла Леонидовна мяла нервными режиссерскими пальцами первую сигарету. И только ведущий программы Альберт Витальевич Щедринский к съемке был категорически не готов. Выражение, написанное на его лице, ничуть не походило на кулинарный восторг. Откровенно говоря, лица на нем вообще не было. Руки ведущего мелко тряслись, а слова застревали в горле. Гримировать его пришлось Леночке, поскольку сам он только размазывал грим по лицу безобразными полосами. Выйдя на съемочную площадку, он медленно, как в петлю, просунул голову в лямку фартука и сипло выдавил:

— Я готов.

— Что с вами, Альберт Витальевич? — Алла Леонидовна выронила сигарету.

Ей вдруг страшно жалко стало этого неприкаянного человека, напуганного и вымотанного, казалось, до последней степени.

— Может, участковый вчера расстроил… — предположил Игорь Сергеевич со змеиным сочувствием.

При слове «участковый» Альберт Витальевич в ужасе схватился за голову.

— Боже мой…

— Вы плохо себя чувствуете? Илья, дай ему стул, он упадет сейчас! Лена, воды! — Алла Леонидовна распоряжалась первой помощью не хуже, чем съемочным процессом. — Перерыв полчаса!

— Одну минутку! — раздался вдруг голос, ничем не уступающий режиссерскому в командных интонациях. — Попрошу никого не расходиться!

В дверях студии стоял человек средних лет, коротко стриженный, крепко сколоченный, или, как пишут в детективах: «с шеей борца и носом боксера». Его щегольской костюм в мелкую полоску дополняли темная рубашка и светлый галстук, не хватало только шляпы дона Карлеоне и «Томми-гана» в руках. Позади возвышались двое широкоплечих парней, вполне подстать боссу.

— Старший следователь Савватеев, горпрокуратура, — представился дон Карлеоне, раскрывая на всеобщее обозрение красную книжечку.

Хлопоты вокруг больного замерли. Да и сам он застыл, судорожно выпрямившись на стуле. Все уставились на книжечку и ее обладателя. Алла Леонидовна озадаченно, по-мужски похлопала себя по карманам, в поисках не то сигарет, не то очков. Леночка раскрыла от удивления свой маленький, в сравнении с общей площадью лица, ротик. Оператор непроизвольно потирал руки. Осветитель Илья, прищурившись, глядел на двух помощников следователя, оставшихся в дверях.