Часовой оглядел темное небо. На горизонте полыхали розоватые отблески далекого зарева. На фоне освещенного облачка черный силуэт разбитого купола церкви возвышался над селом, будто башня средневекового замка. Нигде ни шороха. Значит, почудилось. Часовой опустил автомат на грудь, сделал четыре шага направо, потом налево. Надо ходить, пока не сменят…

Выстрелы пробудили село. В лихолетье войны сгинул у людей былой беспробудный сон, спали люди чутко, сторожко, не спали, а дремали. От Марфовки до фронта километров пятьдесят на восток. Оттуда изредка доносились глухие громоподобные раскаты. К ним прислушивались, их жадно ловили. А стрельба на улицах приносила чью-то смерть, чье-то несчастье. И не было у людей ни покоя, ни уверенности. Были страх да злоба, да затаенная ненависть…

В хате Маруси после выстрелов долго копилась трепетная тишина, и биение пульса на виске казалось Семену ударами молотка.

Он стоял на приступках печи. А над лежанкой, где спали дети, за стояком печной трубы, был открыт глаз на чердак.

Приоткрыв тряпье, Маруся прильнула к оконному стеклу. Постепенно из сплошной черноты смутно выделились развалины саманной конюшни, правее — журавль уличного колодца. Она обогнула стол, приоткрыла второе окно: горизонт на юге алел и кудрявился дымом огромного пожарища. Маруся слабо охнула:

— Боже ж мой! Камыши на лимане зажгли!

— Ну и черт с ними! — сказал Семен. — Возле хаты никого?

— Там, Сеня, люди на лимане, партизаны. Куда ж они теперь денутся? — со страхом прошептала Маруся и вдруг отшатнулась: к окну склонилось чье-то лицо.

Тихий стук заставил Семена с быстротой кошки забраться на чердак. Маруся осторожно спросила:

— Кого нужно?

— Ночному страннику хлебца найдется? — послышалось из-за окна.

— Хлебца у самих нет, а водички попить дадим, — радостно сказала Маруся и кинулась к двери, зацепилась в темноте за ухват, с грохотом полетело на пол пустое ведро. Дети на печи завозились, и Васька сонным голосом вскрикнул: «Ма-ам! Где ты?»

— Тут я, сыночек, спи, ночь еще! — сказала Маруся, водворяя ведро на место, потом прислушалась к ровному дыханию детей и выскользнула за дверь.

Семен беззвучно опустил крышку люка и приник ухом к щели. В сенях звякнула щеколда, скрипнула дверь, кто-то тяжело шагнул в хату, стукнул опустившийся крючок.

— Долго возишься, сестра! — недовольно проговорил молодой мужской голос. — На улице — не дома: того и гляди заметят. Слыхала, как чесанул дурак-часовой?

— Это по тебе? — испугалась Маруся.

— Заметил, должно быть, как мы с Колькой Маленьким у церкви перебегали, ну и выпалил. Они, гады, патронов не жалеют…

— А Колька где ж остался?

— В конюшне. Поглядывает. Нынче опасно стало. Видала, камыши горят, в тиски берут нас, гады. Почуяли конец, ну и бесятся.

Маруся нащупала светильник, попросила:

— Чиркни, Гаврик, зажигалку.

— Беда у нас, Марийка, большая беда, — сдавленно промолвил Гаврик. — Григория Белана вчера в Князевке повесили. Такой командир пропал, ни за что пропал…

— Да ты что? — ахнула Маруся. — Как же его взяли?

— Так и взяли! Через эту сволочь Петьку Охрименко. Мы уж точно дознались: он у них с того раза на поводке ходит. Не успели мы его прищучить, вчера в Энск снова ушел. Надо бы Виктора предупредить…

— Вот паразит, так паразит! — дрожащим от гнева голосом сказала Маруся. — Я б таких своими руками душила.

— Да-а, крутые у нас дела. Как бы и тебе не пришлось уходить. В случае чего я тебе дам знак.

С минуту они молчали. Семен плотнее прижал ухо к щели. Что-то тяжелое с металлическим стуком упало на стол.

— Убери-ка это, Марийка, тут вам гостинцы — консервы и галеты. Обоз ихний прихватили, харч хороший.

— Ой, господи, Гаврик, вот славно — и свинина есть. Дети с коих пор мяса не видели…

— Ты только Ваське жестянки не показывай, сболтнет пацанам, сама знаешь… — Гаврик звонко шмыгнул носом, подозрительно сказал: — Чтой-то вроде махоркой у тебя пахнет? Был кто?

— Кому у меня быть, Гаврик. Это светильник начадил, — быстро возразила Маруся.

«Вот чертовы бабы, — подумал Семен. — Сбрешут и не запнутся. Не хочет про меня говорить, боится, наверно, как бы плохого не подумали».

— Ну, ладно, гляди сюда. Эту записку Тарасу перешлешь. Мы к нему не дойдем, Боженко не велел запаздывать. А это листовки, раздашь связным. От Сергея Ивановича прислали. В общем, недолго сигнала ждать, Марийка. Наши в наступление переходят.

— Ой, Гаврик, скорей бы, сил нету терпеть…

— Протерпим, больше терпели. Ты давай бодрей гляди. Меня вскорости не жди. Ну, все, пошел я. Колька там, небось, ругается. Давай обнимемся, сестра, на прощанье, чтоб свидеться нам живыми и невредимыми…

Маруся всхлипнула, Гаврик сердито сказал:

— Хватит слезы лить, не люблю я этого мокрого дела!

— Поберегись, Гаврик, береженого бог бережет…

Скрипнули старые половицы, потом дверь, в хате стало тихо. Семен не шевелился. Он плохо знал положение на фронтах. Известие о предстоящем наступлении наших войск ошеломило его. «Дурак я, что сегодня не ушел, — с досадой подумал он. — Теперь опять до вечера, а время идет, — все больше злился он на себя. — Не дай бог, не успею, двинут наши — и быть мне в трофеях. Тогда доказывай, что ты не верблюд!»

От такого предположения кровь прилила к голове, зуд пошел по телу. И когда хозяйка вернулась, Семен быстро спустился в хату.

— Вот ты какая, оказывается, — не то с уважением, не то с укором сказал он, подходя к Марусе, сдвигавшей половицу.

Она опустила в подпол мешок с продуктами, распрямилась, лукаво блеснула глазами. Сейчас она казалась иной: бодрой, задорной.

— Душа, говоришь, страхом обросла, а сама партизанишь!

— Насчет страха правду сказала, — усмехнулась Маруся. — А про дела умолчала. Не мои это дела, общие. Это уж так вышло, что при тебе. А я не партизанка. Люди через меня связь держат, надо ж Гаврюшке помочь.

Имя «Гаврюшка» живо напомнило Семену курносого пацана, который вечно клянчил у Маруси деньги на кино. Семен пожал плечами. По себе он еще не замечал, как промелькнули девять лет после его отъезда из Ростова, а тут сразу заметно: был пацан — и уже в партизанах!

— Хороший парень вырос, — похвалилась Маруся. — Перед самой войной ко мне приехал. Сильный, красивый и умница такой…

Семен взял листовку.

— Ну-ка, что тут пишут? Первое советское слово печатное вижу. «Товарищи партизаны! Братья и сестры, временно впавшие в рабство к немецко-фашистским захватчикам! Близок час нашего освобождения! Красная Армия стремительно наступает, очищая десятки городов и сотни сел от фашистских извергов! Готовьтесь помочь Красной Армии…»

Он кинул листовку на стол, зевнул, потянулся, угрюмо бросил:

— Чем они тут помогут? Болтовня одна! Пойду спать. Вечером двинусь…

На чердаке Семен долго шуршал мятой соломой. Мн лег на куртку, но солома то под боком, то в ногах колола тело. Он морщился, отыскивал и отбрасывал соломинки, закрывал глаза, но уснуть не мог.

По ночам в лагере у него хватало времени перебирать уцелевшие в памяти события двадцатишестилетней жизни. Когда в вонючей темноте четвертого блока к нему являлись светлые воспоминания о студенческой жизни в Одессе, о ринге, где он добился первых успехов, о друзьях, о Галине, хотелось кричать, выть, биться головой о нары. И он упорно заставлял себя думать только о войне…

Батуми. Эшелон горнострелкового полка. Новороссийск. Четыре дня до нового года. И вдруг приказ, зимнее обмундирование, боезапас. Порт. Боевые корабли. Черные шинели морской пехоты. Холодный пронизывающий ветер на палубе минного тральщика. Куда их везут?

Ночью эскадра вошла в Феодосийскую бухту и внезапно обрушила всю мощь своей артиллерии на гитлеровские форты. Фантастически яркие, как гигантские люстры, осветительные ракеты повисли на парашютах над бухтой, со всех кораблей летели разноцветные трассирующие снаряды.