— Да, это удача, — сказал он вслух. — В паре с ней Петерс сделает все… Это большая удача.

Полковник фон Крейц со своим отделом занимал двухэтажное здание школы-семилетки на Пушкинской улице. А на углу Пушкинской и Артемовской за крашеным заборчиком скрывался небольшой домик с густой паутиной антенн. Начальником этой второй радиоаппаратной абвера был лейтенант Павлюк.

Имея превосходную технику и персонал, аппаратная поддерживала связь с разведывательной агентурой в тылу советских войск, перехватывала радиограммы противника и после дешифровки и сопоставления передавала командованию, а особо важные материалы даже в ставку фюрера. Отсюда велось и контрольно-слежечное наблюдение за рациями немецких войск.

Перед тем, как явиться к полковнику, Павлюк зашел в аппаратную. Часовые на улице и у крыльца вытянулись перед ним. По обе стороны коридора за стеклами дверей виднелись головы дежурных радистов.

В конце коридора была обитая железом дверь. Павлюк открыл ее. В маленькой комнатке, освещенной настольной лампой, испуганно вскочили шифровальщик штабс-фельдфебель Рейнгард и старший радист Штимме. «Все понятно, — подумал Павлюк, — обмен отпускными впечатлениями».

Он придирчиво выслушал рапорт. В аппаратной он преображался. Здесь он был начальником, чьи приказы и распоряжения выполнялись точно и беспрекословно. О, в германской армии дисциплине придается первостепенное значение! Лейтенант отлично изучил порядки и нравы вермахта. Никакой фамильярности с подчиненными, никаких разговоров о настроениях и переживаниях, никакой откровенности. Повиновение начальству и суровая требовательность к подчиненным, — вот его стиль.

— Ефрейтор Штимме, вы еще в отпуске? — тон лейтенанта был ровен и холоден, он даже не смотрел на оцепеневшего ефрейтора, зная, что тот дрожит от страха попасть на передовую.

— Никак нет, герр лейтенант, я прибыл из отпуска вчера, — ответил Штимме. — Я не опоздал ни на один день, герр лейтенант.

— Отпуск кончился вчера, а отпускное настроение не кончилось. Вы забыли инструкцию, Штимме! Где ваше место?

Ефрейтор начал оправдываться, но Павлюк оборвал его:

— Предупреждаю, Штимме, я не потерплю разболтанности. Займитесь делом.

Павлюк просмотрел все, что поступило от дежурных. Часть материалов он положил в портфель для оберста, кое-что оставил для дополнительной проверки, остальное откладывалось пока в архив.

На улице настроение лейтенанта ухудшилось. Офицерский мундир не спасал его от одиночества. Он заслужил этот мундир, судья Марков еще до войны заставил его выполнить немаловажные задания, но сослуживцы не давали ему забывать, что он всего лишь русский в германской форме и что это временное, вызванное войной явление.

Только женщины избавляли его от ощущения своей неполноценности. И лейтенант вел далеко не монашеский образ жизни.

В это лето он часто бывал у Ефросиньи Савченко. С приездом Галины все изменилось. С первого взгляда он понял, что Галина из тех женщин, ради которых мужчины готовы на все. Она принадлежала к избранному кругу и в то же время, как и он, была в числе людей, которых ненавидела ее мать. Это делало ее особенно близкой и желанной для Павлюка.

Правда, за эти два дня он мало подвинулся к цели. Только сегодняшний разговор можно считать хорошим вступлением. Но время, время… За женщинами удобнее ухаживать вечером и ночью, а он постоянно занят. Что если в самом деле попросить у оберста освобождение от ночных дежурств?

Однако как только он вспомнил припухшие темные веки фон Крейца, из-под которых колюче поблескивали серые глазки, ему стало не по себе. Оберст непременно спросит, в чем дело. Разве ему объяснишь!

Полковник сидел в кресле и барабанил костяшками пальцев в такт трескучему маршу. Возле него стояла серебряная чарка и бутылка с французским ярлыком.

— А, лейтенант Павлюк! — приветливо воскликнул он, демонстрируя превосходное знание русского языка. — Здравствуйте, очень рад вас видеть! Как ваши дела?

— Аллес ин орднунг, герр оберст! — отчеканил Павлюк, внутренне вздрагивая от чересчур ласкового тона начальника: когда оберст злился, было яснее, чего он хочет.

Между тем полковник зорко наблюдал за выражением лица лейтенанта. Он презирал слабости Павлюка: душевную неуравновешенность, неумеренное пьянство, частые связи с женщинами. Но Павлюк обладал редкими способностями шифровальщика. В ряде случаев, когда лучшие специалисты из Берлина становились в тупик, он справлялся с решением сложнейших задач дешифровки.

Вероятно, карьера Павлюка могла сложиться удачнее, если б он не попал в руки фон Крейца. Полковник придерживал его при себе. Кто знает, быть может способности этого распутника еще пригодятся.

— Вы пойдете к себе в аппаратную, — сказал полковник, решив, что Павлюк в нормальном состоянии. — Должны быть важные сведения. Радио данные номер три. Вы лично проследите за этим. Никаких отлучек до получения шифровки — и сразу ко мне. Кроме меня, никому не докладывать! Имейте в виду, я придаю этому исключительное значение…

«Все пропало, — подумал Павлюк, опустив глаза. — Шифровка может быть и через неделю. А просить бесполезно!»

Смятение Павлюка не укрылось от полковника, но он не повысил голос. У него достаточно средств, чтобы держать Павлюка в руках, пока тот нужен германской разведке. А сейчас не стоит его волновать.

— Не расстраивайтесь, лейтенант, ваши дамы подождут. Выпейте лучше вина, — сказал полковник любезно и налил ему коньяку. — Я доволен вами. Если встретите Василия Петровича Маркова… — фон Крейц сделал ехидную паузу… — передайте ему мое спасибо за вас. Я не подозревал, что русские умеют так хорошо работать.

Светало. Рассеивался ночной туман. Воздух над нескошенным лугом еще не напитался ароматом буйного разнотравья, лишь зоревая свежесть была разлита над землей. И умытое небо добродушно прищурилось петушиным глазом луны на открытый «виллис», прочертивший по лугу две седые от росы стежки.

В умиротворенную предутреннюю тишину откуда-то издалека ворвались тяжкие горестные вздохи земли, содрогнувшейся от взрывов.

Сержант притормозил и разом с капитаном оглянулся на лиловую кромку горизонта, где таяли акварельные краски немой картины воздушного боя. Бледные лучи прожекторов вздымались в вышину, перекрещивались, образуя причудливые фигуры. Их настигали, пересекали красные, зеленые, синие пунктиры трассирующих снарядов, клубясь ватными комками разрывов.

— Дают фрицы жизни! — вымолвил чернобровый сержант. — Скажи, взялись. Каждую ночь бомбят Ростов!

Рябинки на лице капитана дрогнули, когда он сказал задумчиво, заметно окая:

— Они свое дело тоже знают, Митя. На станции эшелонов ой-ей-ей!

Сержант повел плечами. Влажная от тумана гимнастерка неприятно холодила тело. Он окинул взглядом матово-сизый луг, сказал с сожалением хозяина, оторванного от любимого дела:

— Вот где сено! И пропадает такое добро!

И отпустил тормоз. «Виллис» рванулся, помчался к грейдеру. Когда свернули на дорогу, капитан заговорил:

— Этого добра, Митя, сейчас везде пропасть гибнет — и тут, и там, — он выразительно кивнул вперед, разумея под словом «там» все, что было по ту сторону фронта. — Перебиваются там люди со дня на день в ожидании освобождения. В Азове мой хозяин, помнишь, тот инвалид, однажды разговорился. Пришли, говорит, немцы к нам, стали хозяйничать. Везут в Германию, что есть. На базаре за свои бумажки скупают все самое лучшее, опять же домой отправляют. А нам сулят: «Наша власть прочная, товаров у вас будет завались». Я, говорит, прикидываю, к чему же они клонят. Вот, к примеру, берут хороший каменный дом, ломают и кладут конюшню. Нет, думаю, не верите вы и сами, что у нас останетесь. Кто хозяйствовать собрался надолго, тот не рушит абы как… Он же, мой хозяин, можно сказать, совсем неграмотный, а разобрался точно, без газет, без оперативных сводок, одним чутьем…