Малыш — совсем как европеец:
Он отвергает нашу пищу
И пьет он лишь из своего стакана.
Малыш — совсем как европеец:
Он не умеет говорить по-нашему
И сердится, когда его не понимают.
Малыш — совсем как европеец:
Он о других и думать не желает,
Родителей он держит в подчиненье.
Малыш — совсем как европеец:
Он так изнежен —
Пустячная царапина на нем
становится язвой.
Я проходил мимо дома горшечника —
Он молил, чтобы солнце светило всегда.
Когда я достиг шалаша земледельца,
Я услышал, что он призывает дождь.
Рыбаки молили бога о ветре,
А москиты просили затишья.
И наши друзья, и наши враги
Просят бога послать им удачу, —
Чью же молитву слышит бог?
Грузные парусники рыболовов,
Спешите домой, а не то будет поздно!
Солнце садится, и тянутся сумерки,
Ветер свеж, и спина моя стынет.
Большие и малые чайки лагуны,
Вы летаете за парусами
И ныряете в воду за рыбой,
Скажите, как нам скорей вернуться?
Уже темнеет, и зыблется море.
Рыба, которая из лагуны
В лодки попала, уже уснула.
Ветры, прошу вас, гоните нас к дому.
Женщины, кличьте мужей домой.
Трудитесь, трудитесь, шесты и весла,
Трудитесь, трудитесь, ноги и руки.
Пора домой, ведь уже темнеет.
Будь спокойной и тихой, лагуна,
Спаси нас, храни наши лодки, Гбеле,
О мать, веди нас к родному берегу.
Пусть твои воды из темной глуби
Вынесут нам самую вкусную рыбу,
Чтоб рыбаки не знали печали,
Не знали голода и болезней.
И тогда, белозубая Афубака,
Ты улыбнешься нашему счастью.
Геми, древний оплот наших воинов,
Крепость народа байя,
[76] Очаг людей амедзофе,
Да сияют на ярком солнце
Твои седые тяжелые камни,
Которыми твои дети во время оно
Отгоняли врагов от твоих ворот!
Да светят они в ночи, как маяк,
Чтобы дети окраинных деревень
Могли издалека видеть Геми и повторять:
«Геми, Геми, спасибо тебе большое».
Все иллюзии,
все миражи разлетелись!
Пробил час медно-красный —
земля укрывает в дыму
сообщничество потайное,
возникшее в вихре торнадо.
…Клокочет нетерпеливая кровь
в телах атлетов, под кожей сухой,
дубленной порывами яростного харматтана.
Они слиты в одно,
их тысячи тысяч,
бессчетны, как память моя,
как песчинки на отмелях белых
по берегам безымянных ручьев.
Во главе —
подростки с пылающей паклей
и девочки с чашами масла
на пороге совершеннолетья…
Во главе — нищета;
плоть, клейменная жгучим железом бича;
полномочные вестники боя и мира.
Вот воительниц гордых когорты,
вот рабыни любви посильней,
чем слепое влеченье полов.
Оборванцев голодные орды,
перекатная голь, развращенная совесть низов,
окружавшая города,
обреченная голодать.
Вот буруны крестьян, кипящий прилив их
выплескивает из амбаров опустошенных
омерзительный след непосильных поборов.
Дальше пешее племя хитрых купцов
с караванами кола, бананов, арахиса,
пальмовых масел и соли.
Дальше братия мастеровых,
зачарованная челнока непрерывным снованьем;
рыбаки, околдованные беспредельной надеждой на сети,
которые краб продырявил…
Вот с утробным упорством надвинулись массы рабочих,
это решимость клепальщиков черных,
черных докеров — темная лава заводов.
Девочки с чашами масла молили:
— Единство! —
Я кричал что есть силы: — Свобода! —
И вот этот пояс широкий
окружает огромное Африки сердце
с воительницами,
с оборванцами и попрошайками,
с земледельцами и купцами,
с рыбаками и мастеровыми,
с отчаянной дерзкой отвагой рабочего кулака,
подъятого над волной океана.
Океан простирается, каждый идущий
полной грудью вдыхает
дуновение брызг…
Их здесь не настигнет мертвящий
порыв харматтана…
Приближение ночи почуя, смыкается пальмовый лист.
Стих мой — там, он под звездами пляшет
священную пляску героев
вкруг запретных пещер,
а затем его крылья уносят к равнинам,
к человеческой жизни началу…
Рушатся наземь тела необузданной, дикой волною,
торсы пляшущих гнутся в отчаянье, плечи
содрогаются в ярости…
— Дай мне руку, мой брат.
— Подари мне свой голос, сестра.
Призываю к труду созидания нацию вольных и гордых,
чтобы приступом взять твердыню прошедших веков.