– Я это… Как бы сказать… Короче, погорячился малешко… Ты не обижайся. Это все погода виновата.

– Да уж, с жарой ты, надо сказать, переусердствовал.

Обрадовавшись, что я не злюсь, он затараторил:

– И главное, понимаешь, дело-то вовсе не в климате было. Совсем в другом… То есть в климате, конечно, но не в жаре… Я не могу тебе рассказать, но это очень грамотная разработка была… Поверь мне… Много пользы принесла бы народу…

– Да я верю, верю. Я всегда знала, что ты талантливый. Главное только – чтобы теперь эта горячка вовремя закончилась. А то мы тут вымрем все, и вообще никаких проблем не останется. Ты обещал, что таймер щелкнет через две недели, это точно?

Он подошел к окну и выглянул во двор:

– Осталось тринадцать дней, три часа и пять минут. И в один миг все станет как обычно: гнусь, дожди и прохлада.

– А если нет?

– Этого быть не может! Все под контролем. Слушай, – показал он куда-то рукой. – А чья это машина стоит?

– Какая?

– Синяя иномарка. Типа «каблука» с тонировкой. Она тут уже не первый день ошивается.

Я помахала на себя журналом:

– Не знаю. Ну, стоит и стоит. Тебе-то что?

Он вернулся за стол:

– Ох, не нравится мне это. Нутром чую, что-то здесь не так.

– Не так, не так… – Я перестала обмахиваться и отпила немного чая. – У тебя-то здесь все именно так, как надо. Это у меня сплошные проблемы. Не понимаю я Сталина, не понимаю… Ведь если вдуматься, то с моей помощью он мог бы такого наворотить!

– Ага… Вот именно что наворотить. Это как раз таки хорошо, что у него ума хватает не требовать от тебя описания всяких ноу-хау, которые лягут в основу современных технологий.

– Ну а если бы потребовал? Что тогда? Я в толк не возьму, что в этом плохого-то.

Натаныч, который после нашего ночного разговора, как флюгер, изменил свое отношение к культу личности, стал читать мне лекцию:

– Это значит, он осознает, что на одних технических новинках да доказательствах теорем далеко не уедешь. Надо отдать ему должное, рассуждает он здраво…

– Здраво… Здраво… – Я возмущенно встала и пошла в комнату. – Я ему о войне рассказываю, а он в ответ молчит.

– А что он должен делать? – Натаныч пришаркал за мной и сел на стул. – Нападать на Германию прямо в 1937 году? Или всех японцев к стенке ставить? Может, он слушает и на ус мотает. А потом, когда время придет, он – бац! И… и… ну и чего-нибудь такое сделает…

Тут меня посетила идея:

– Натаныч! А давай-ка я слетаю в 22 июня 1941 года и посмотрю, началась там война или нет! Вот тогда-то я точно буду знать, слушает он меня или, как ты говоришь, только использует.

Вместо ответа мой друг задумался.

– Это не так-то просто делается, – сказал он после паузы. – Я уже думал об этом и даже создал некое устройство, которое сможет отправить тебя туда, куда надо…

– Подожди! – Я скинула с дивана ворох каких-то мятых бумаг и села. – Не могу понять… Ты же постоянно посылаешь меня в 1937 год. Так введи в программу 22 июня 1941-го и отправь меня к нему. В чем проблема-то?

Было видно, что Натаныча так и подмывало поиздеваться над моей непонятливостью, рассказать мне, какая я тупица, но он, видимо твердо решив отныне вести себя прилично, пустился в подробные объяснения:

– Смотри, если я сейчас закину тебя в начало войны, то ты попадешь к тому Сталину, который ничего о тебе не знает. Дело в том, что с тех пор, как ты появилась там впервые, реальность расщепилась на две ветви. Одна из них – это наше прошлое, которое я, так сказать, помню, а ты проходила в школе. А другая – это неизвестная историческая линия. Так вот… Если прыгать туда раз в четыре дня, то будешь попадать в ту реальность, которую создаешь ты. А если сделать больший перерыв, например, четыре дня пять минут и сорок секунд, то нарисуешься в нашей бывшей советской действительности, и твой прилет вызовет некоторое недоумение. Ну а дальше ты уже знаешь: арест, Лубянка и привет семье.

– А кто определил, что четыре дня – это максимум?

– Твой покорный слуга… – Натаныч отвесил мне поклон.

– Какой же ты все-таки гений! – восхищенно сказала я. – Давай, отправляй меня в 22 июня. Что для этого надо?

Предвкушая проведение нового эксперимента, гениальный творец аномальной московской жары потер от удовольствия руки и вытащил из-под дивана медную пластину.

– Так! Положи на нее ладошки и сиди десять минут, – сказал он, прицепив к ней «крокодил», соединенный проводом с компьютером. – Сейчас я сниму параметры, и будем запускать.

– Хорошо, – Я изо всех сил надавила на пластину. – Думаю, что надо лететь часам к восьми утра прямиком в Кремль.

Натаныч оторвался от монитора:

– Это ты вот из чего такой вывод дурацкий сделала? Ты, извини меня, вообще-то хоть иногда думаешь, прежде чем говорить? А если там правда война? А если она в четыре утра началась? Тогда в половине пятого у него совещание начнется. Да и вообще, с чего ты взяла, что он будет в кабинете? Говорили же, что он заперся на даче и никого не пускал к себе в течение нескольких дней.

– А по другой версии – он был в Кремле, – парировала я. – И мне кажется, что все-таки за три недели я хоть немного, но узнала, что он за человек. Поэтому я уверена, если там война, то он будет именно в кабинете.

– Ну-ну… Ну-ну… А почему к восьми часам, а не к семи, например?

Я пожала плечами:

– Ну, это как-то интуитивно напрашивается. А что, ты думаешь, надо раньше лететь?

Забрав у меня пластину, Натаныч бросил ее обратно под диван, пощелкал клавишами и, потянувшись, как тощий кот, заявил:

– Будем письмо посылать. Иначе никак нельзя. Вдруг у него там совещание. Или его там вообще нет. А может, туда бомбу бросили. Ты ведь не забывай, что реальность-то иная.

– Отличная идея! – обрадовалась я и пересела за стол, чтобы сочинять записку.

Как и в прошлый раз, мой хорошо воспитанный друг предоставил мне письменные принадлежности и встал над душой:

– Давай уже! Чего ты ждешь-то? Опять решила его на «вы» называть? Или без приседаний обойдешься?

Не ответив на едкости, я взяла ручку и написала всего два слова: «Можно прийти?»

– А что, – захихикал Натаныч. – Очень даже лаконично. И без романтических излишеств. Простенько так, незатейливо, как будто вы уже лет двадцать женаты. Глупость какая! Но раз ты хочешь, то я не буду возражать. Мое дело, как говорится, десятое.

Я запечатала конверт, написала на нем: «И.В. Сталину» – и положила на ковер. А вольнонаемный почтальон прицепил к нему провода, метнулся к компьютеру и снова завяз в сомнениях:

– Может, для начала письмо отправим не в восемь, а в семь утра? Минуты на три, а?

– Валяй, – я махнула рукой. – Будь что будет. Главное – хоть какой-то результат получить.

Он стукнул по клавише, конверт исчез, а через три минуты появился на ковре в нетронутом виде.

– Так! – Натаныч взлохматил волосы и, не теряя боевой настрой, сам себе скомандовал: – А теперь семь сорок пять!

– Почему в семь сорок пять? – удивилась я.

– Потому что если совещание состоится, то, скорее всего, в какой-то ровный час. Например, в восемь. А значит, Сталин придет в кабинет раньше, и у него будет время, чтобы прочитать твое сногсшибательное послание.

Он изменил параметры, тукнул по кнопке, и через три минуты у нас в руках оказался лист, поперек которого было написано: «Немедленно!!!»

– Это что-то новенькое. – Натаныч зачем-то посмотрел бумагу на просвет. – Это как-то неприятно смотрится. И, я бы даже сказал, наводит на мысль отказаться от этого вояжа. Или ты со мной не согласна?

Я забрала у него бумагу и, внимательно рассмотрев надпись, расстроенно сказала:

– Он очень злой. Это видно. Он так всегда пишет, когда из себя выходит. Наверное, там война. А значит, все мои труды насмарку.

– Так ты полетишь? – с опаской спросил Натаныч. – Может, лучше в 1937-й? Там как-то попривычней, да и он поди заждался.

Я села на пол и сжала электроды: