– Ты, как всегда, вовремя. И, как всегда, молода и прекрасна.

Я бросилась к нему, села рядом и сказала:

– У меня так мало времени. Всего полчаса. Ты помнишь? Помнишь, что запретил мне быть здесь хотя бы на минуту дольше?

– И ты, конечно же, не решилась меня обмануть, – усмехнулся он. – Сколько прошло для тебя после нашего последнего разговора в 1937 году?

– Примерно пятнадцать минут.

– Да. А для меня целая жизнь. Ну что ж… – Он встал и подошел к столу. – Отдай это тому преисполненному иллюзий счастливцу, который ждет тебя в тридцать седьмом году. И передай, чтобы почаще говорил тебе о своих чувствах. – Он протянул мне толстый бежевый конверт, в котором, судя по всему, лежала пачка каких-то бумаг. – Ты, наверное, хочешь спросить о войне?

– Неужели она все-таки была?

Он тяжело опустился на диван.

– Да. Как ты и предсказывала, 22 июня 1941 года. И знаешь, действительно в семь часов утра.

– И ты ее не предотвратил? – Я расстроенно прижала к себе конверт. – Но почему?

– В чем-то просчитался. Сделал несколько неверных ходов. Впрочем… Что теперь рассуждать. Советский народ победил. Страна восстанавливается. Фашизм разгромлен.

– И был весь этот ужас? Эти невероятные потери? Разрушенные города?

– Нет. Что-то из того, о чем ты говорила, я принял к сведению. И поэтому многое сложилось иначе.

– Битва под Москвой была?

– Нет.

– А блокада Ленинграда?

– Нет.

– А Сталинград?

– Они до него не дошли. Если хочешь, посмотри, там лежит карта. На ней отмечена линия фронта. Это переломный момент в начале 1943 года.

Я быстро встала и, подойдя к столу, стала рассматривать разрисованную линиями и стрелками карту. Да, безусловно, это была несколько иная война, не та, которую я проходила в школе. Но все равно масштаб катастрофы был огромен.

– И сколько это продолжалось?

– Четыре года. Капитуляцию подписали в 23.55 по берлинскому времени. А в Москве уже было девятое мая.

Я разочарованно посмотрела на него:

– Практически то же самое. Я так и не смогла ничего сделать. Все это оказалось бессмысленно…

Сталин перебил мои вздохи:

– У тебя в руках конверт. Пятнадцать лет назад ты сказала мне, что я способен создать идеальное государство. Теперь было бы слишком поздно. Но в 1937 году… Ты даже не представляешь, чего бы я мог достичь, если бы поверил хотя бы в половину того, о чем ты говорила. Сколько у тебя осталось времени?

Я посмотрела на часы:

– Семь минут.

– Иди сюда. Посиди со мной.

По-прежнему прижимая к себе конверт, я села и положила голову ему на плечо:

– Ты знал тогда, в 1937 году, как сильно я тебя любила?

– Конечно знал. Ты помнишь, ведь я тебя насквозь видел.

– А ты? Ты любил меня?

– Любил. Но, как ни парадоксально это прозвучит, тот, который скоро встретится с тобой в 1937 году, любит тебя гораздо больше, чем я.

– Как это? Почему? – спросила я, пытаясь быстро вытереть непрошеные слезы.

– Я не верил тебе и смог пожертвовать нашими отношениями ради того, чтобы узнать правду. А тот, который там… Он сделает для тебя невозможное.

– Ты так убежденно это говоришь… – Я уже не могла сдержаться и плакала навзрыд. – Но почему ты думаешь, что не ошибаешься?

– Потому что я знаю его. А он доверяет только мне…

Таймер сработал. И я, зареванная, появилась на полу у Натаныча.

– Да боже ж мой! – воскликнул он. – Да хоть бы кто-нибудь за всю мою жизнь лил обо мне столько слез! Это ж надо! Да как ты можешь? Разве он того стоит?

– А что, слезы льют только по тем, кто этого достоин? – вся урыдавшись, спросила я. – Сплошь и рядом все наоборот происходит. Будто бы ты не знаешь!

Я положила конверт на диван и пошла в ванную умываться. Жара была зверская, и я буквально плавилась в своем платье, рассчитанном на прохладные вечера 1937 года. Хоть как-то приведя себя в надлежащий вид, я вернулась в комнату и застала Натаныча медитирующим над сталинским конвертом.

– И что ты так на него смотришь? – спросила я, усевшись на диван и на всякий случай прижав к себе драгоценное послание 1952 года.

– Я это… Так сказать, думаю… – Он помахал на себя какой-то мятой картонкой. – Это ведь не просто пакет. И даже не бандероль какая-нибудь! Это завещание великого тирана двадцатого столетия самому себе! Ты понимаешь, насколько эксклюзивная информация в нем содержится?

– Понимаю. Понимаю. Очень хорошо понимаю, что у меня в руках запечатанный конверт, адресованный лично Сталину. А у тебя бзик читать чужие письма! И даже не проси меня об этом! Я не позволю. Давай сейчас же отправляй меня в 1937 год!

Натаныч был готов урыдаться вслед за мной:

– Ты не осознаешь масштабов! Ты действуешь во вред нашему общему делу! Из-за тебя мы не построим идеальный мир! – вопил он, пытаясь хоть как-то уговорить меня на противоправные действия. – Давай его распечатаем. Посмотри… Он ведь приклеен-то совсем чуть-чуть. Просто символически.

– Натаныч! Отстань! Я же сказала!

Но он не слушался и продолжал бегать передо мной, отчаянно жестикулируя:

– А кстати, обрати внимание! Насколько это невежливо со стороны твоего любимого вождя. Во-первых, по правилам хорошего тона вот так вот закрытые конверты с близкими людьми не передают. А во-вторых, от тебя у него вообще секретов не должно быть. Зачем он его заклеил? Скажи, зачем?

– Потому что знает, что я тут не одна машиной времени управляю! Догадался, наверное, что тебе в голову вступит по его документам шарить! Вот и запечатал. Все! Прекрати! Разговор окончен!

В отчаянии Натаныч решил перейти к грязному шантажу:

– Окончен разговор, говоришь? Да? Ну и лети в свой 1937 год! Пожалуйста. Вот комп. Вот сетка. Вводи координаты, время. Нажимай кнопку… И до свидания!

– Ах ты гад какой! – возмутилась я. – У тебя же там защита стоит. Я сейчас ткну в Enter – и все сотрется. Ага? И я собственноручно лишу себя возможности с ним встречаться?

Натаныч отбросил картонку и развел руками:

– Выбирай. Либо ты сидишь дома с конвертом в обнимку и пишешь мемуары о неожиданно прервавшемся романе с Отцом народов, либо мы сейчас аккуратненько отпариваем этот треугольничек, тихо-мирно смотрим внутрь, и я, как прежде, работаю для тебя богом любви. Ну что?

Я зло посмотрела на него:

– Натаныч, ты представляешь, что он со мной за это сделает?! Да он в порошок меня сотрет, если заметит, что конверт распечатан!

Он самодовольно расхохотался и потер руки:

– Ну не преувеличивай, я таки тебя умоляю! Ну поругает немного для проформы. Ты всплакнешь, искренне раскаешься. Тебе это, кстати, очень даже идет. Потом он снизойдет до великого диктаторского прощения. Растрогается от твоих прекрасных глаз с бриллиантами слез на ресницах. И скажет: ну что, мол, мне этот конверт дался, раз рядом со мной такая чудная женщина!

– Хватит уже. Хватит. Уж решил издеваться надо мной, так давай делай это молча. На, держи, – протянула я ему посылку.

– Молча так молча! – Он выхватил у меня конверт и умчался на кухню отпаривать клей. – Через некоторое время он прибежал обратно и, положив послание на пол, аккуратно отклеил треугольник.

Мы оба встали на четвереньки и с замирающим сердцем, работая в четыре руки, вытащили из несчастного конверта толстую пачку листов, исписанных сталинским почерком.

Натаныч издал стон раненого барса:

– Но это же грузинский язык!!!

– А ты думал, он на китайском сам себе письмо пришлет? – со злорадством ответила я. – Вот, читай теперь.

– А ты грузинского не знаешь? – обиженно, как ребенок, спросил Натаныч.

– Нет, генацвали! Не знаю.

– Плохо! Очень плохо! У тебя роман со Сталиным, а ты по-грузински не говоришь! Это недоработка какая-то! Вот что нам теперь делать?

– Понятно, что делать! – Я попыталась забрать у него листы. – Конверт запечатывать и адресату доставлять.

Но у Натаныча родилась новая идея: