Сталин закурил вторую папиросу:

– Все. Не переживай. Решим этот вопрос. Теперь давай о наших делах говорить. Иди в комнату и платье надень, которое на кровати лежит. Я хочу посмотреть, как ты в нем выглядеть будешь. А то через два дня нас вся страна в передовице «Правды» увидит.

Придя в спальню, я посмотрела на платье. Оно было сшито из огромного количества слоев прозрачного шифона какого-то необъяснимого нежного сливочно-кофейного цвета. Для французского кинематографа предвоенных лет оно выглядело очень даже неплохо, но для страны Советов, на мой взгляд, смотрелось как-то слишком шикарно. Облачившись и надев туфли, которые лежали рядом с кроватью, я вышла обратно:

– Ну как? Тебе нравится?

Он стал внимательно меня разглядывать. Заставил несколько раз повернуться. Пройтись из угла в угол. Потом еще раз посмотрел и сказал:

– Думаю, это подойдет. Только надо будет прическу тебе сделать современную. Хоть я и привык к твоей растрепанной моде 2010 года, но придется привести тебя в соответствие с нормами тридцать седьмого.

– А фата будет?

– Нет. Это пережиток.

– И то верно… – Я вспомнила, что уже давно не девочка, поэтому о фате было как-то неуместно думать и для моего времени тоже.

Он встал с дивана:

– Переоденься и приходи обратно. Надо кое-что обсудить. Свадьба – это хорошо, но и о делах забывать нельзя. Я тебя жду.

Аккуратно повесив свой исторический наряд на два стула, я снова надела его любимое платье и вернулась в гостиную.

Сталин сидел на диване, рассматривая какие-то бумаги:

– Так. У меня для тебя поручение есть.

Я удивленно села рядом:

– А что это?

– Думаю, можно назвать это списком литературы, – усмехнулся он. – Мне катастрофически не хватает знаний. И никто, даже самые современные специалисты не могут в этом помочь. Хуже всего то, что я не знаю, как правильно с точки зрения твоего 2010 года сформулировать некоторые вопросы. Поэтому я выразил их словами своего времени. Возьми. – Он протянул мне плотно исписанные страницы. – И постарайся, когда окажется дома, сначала все это внимательно прочитать, а потом достать где-нибудь книги, в которых есть хоть что-то похожее. Только пусть это будут серьезные труды, а не статьи, которые ты мне показывала раньше. Поняла?

– Да, – замерла я, держа в руках свое первое партийное задание. – Все сделаю. А когда мне прийти?

Он потянулся к столу и взял еще какую-то бумажку:

– Я тут прикидывал, как лучше рассчитать периоды твоего появления, чтобы ты вдруг не исчезла когда не следует. И получилось вот что. Через два дня придешь сюда утром в девять. За два с половиной часа тебя тут приведут в порядок, и мы поедем в ЗАГС. После этого вернемся на дачу, и ты отправишься к себе. То есть ты пробудешь здесь ровно пять часов. Попав в 2010 год, ты сразу прилетишь сюда в семь вечера, потому что в восемь у нас будет банкет в Кремле. Понятно, что уехать с него мы должны будем не позже четырех. Что будет дальше, я тебе скажу. А это возьми, чтобы не ничего не напутать.

Я аккуратно сложила листочек и положила его рядом со списком.

– А прибор? Ты вроде бы должен был мне его сегодня вернуть?

– Да, – Сталин встал и принес координатную гордость Натаныча. – Отдашь это твоему другу. Я его проинструктировал, что и когда с этим делать. – Он снова сел на диван. – У тебя есть вопросы?

– Нет, – помотала я головой.

– А у меня есть, – сказал он и внимательно посмотрел на меня: – Кем тебе приходится нарком путей сообщения?

Я опешила:

– Каганович? Что ты, что ты… – замахала я руками. – Никем, я тебя уверяю.

– Нет. Не Каганович. – В его голосе зазвучали неприятные ноты. – А Бакулин Алексей Венедиктович. Кто он?

Поняв, что совершенно забыла о своем двоюродном прадеде, которого расстреляли в 1939 году, я похолодела:

– Он родной брат моей прабабушки по маминой линии. Но он должен был стать наркомом в конце августа. А сейчас, кажется, он начальник железной дороги, по которой я на дачу езжу…

– Сейчас уже конец августа! Он уже стал наркомом. И мне непонятно, почему я узнаю о вашем родстве не от тебя, а совершенно случайно из какого-то разговора. Я услышал знакомую фамилию, которую ты писала тогда, когда рассказывала о своих предках… Стал выяснять, и оказалось, что он твой двоюродный дед. Так что это за человек? Я так понимаю, его работа на этом посту плохо закончится?

Вот уж меньше всего мне хотелось затрагивать высшие эшелоны власти, а тем более драгоценного Кагановича, который наворотил тут не меньше Берии. Одно дело – разговаривать о прадеде-гэпэушнике, который переключился на легкую промышленность, а другое дело – иметь в родственниках серьезного исторического деятеля, который к тому же всего через год окажется врагом народа. И ведь Сталин мне не поверит, что я могла об этом забыть. А может, все-таки сказать правду?

Я опустила глаза:

– Ну… Да… Не знаю точно, что именно там произойдет, но его должны в 1938-м уволить как не справившегося с работой, а потом расстрелять. Но я забыла о нем, поверь мне! Так получилось, что эта ветвь не настолько мне близка, чтобы я постоянно держала его в голове. Хотя, конечно, его портрет есть в нашем семейном альбоме… Но… Но… Это Каганович, наверное, тебе сказал, да?

– Не важно, кто сказал. – На мое счастье, голос Сталина смягчился. – Тебя в этих ситуациях спасает только то, что я по какой-то неведомой мне причине всегда чувствую, правду ты мне говоришь или нет. Все! Забыла – значит, забыла. Я отдам распоряжение, чтобы за ним проследили и без вмешательств Кагановича разобрались, справляется он со своими обязанностями или нет… Иди уже ко мне!

Я обняла его и закрыла глаза. Мне пришло в голову, что когда я имею возможность дотрагиваться до него, то напитываюсь энергией. Это было каким-то наркотиком, на который я подсела и была уже не в состоянии соскочить. И что ему пришло в голову весь вечер держать меня на расстоянии? Только бы он еще что-нибудь не выдумал о моих родственниках. Не дай бог до него слух дойдет, что мой дед энергетик контрой был, да к тому же из донских казаков вышел! Как я тогда всю семью отмазывать от Лубянки буду? А если еще всплывет, что прапрадед мой по маминому отцу был священник, тогда вообще катастрофа случится.

Но на этом Сталин решил прекратить изучение моего генеалогического древа. И оставшееся время мы провели в любви и согласии. Утром я удалилась домой с партзаданием, расписанием полетов и координатным прибором в руках.

– Это хорошо, что ты не спишь, – сказала я Натанычу, когда увидела его сидящим на диване. – Что, от своей жары что ли так рано проснулся? Или новые идеи тебе покоя не дают?

Он хихикнул:

– И то, и другое. А ты что притащила? Давай рапортуй!

Я перебралась к нему на диван и отдала прибор:

– Сталин сказал, что он тебя проинструктировал. А ты мне ничего и не говорил об этом. Ну… И? Куда он хочет меня отправить?

Натаныч бережно взял координатный замеритель и отставил его в сторону:

– Твой драгоценный вождь взял с меня подписку о неразглашении тайны. А я, как ты знаешь, государственные секреты не выдаю. Так что хочешь – пытай меня, хочешь – плачь… Буду молчать как рыба.

Я недовольно посмотрела на него.

– И этот человек называет себя моим другом! Вот когда ты сталинское завещание хотел прочитать, я, между прочим, согласилась. После шантажа, конечно, но все-таки… Эх, ладно… – Я положила ему на колени листок с расписанием моего свадебного дня. – Смотри! Завтра будешь меня в эти часы отправлять. Нас ждет церемония бракосочетания. Банкет состоится в Георгиевском зале.

– Батюшки милые! – Натаныч присвистнул. – Какой размах! И это в тридцать-то седьмом году! Ты, видать, совсем ему голову вскружила, что он решил свадьбу в Кремле закатить. Да… Подарит он тебе корону из Алмазного фонда. И таким образом опередит всех и станет первым коррумпированным правителем страны Советов. И после этого ты таки будешь мне рассказывать, что пошла туда строить идеальное общество? Гнилая кровушка, ой гнилая… Ну ничего. Пусть разбазаривает народное добро. Все равно это в параллельном мире происходит. Он, наверное, вообще там с тобой о делах забыл, да? Только и думает, когда кремлевский рабочий день наконец закончится…