– Елена Григорьевна! – Она вмиг успокоилась и пришла в себя. – Глеб никогда не говорил мне, что вы из древнего рода. Это же… У меня нет слов, что это такое…

– Дорогая Маша, – сказала я, улыбаясь, и спрятала обратно нашу «семейную реликвию», – в эту великую тайну по традиции мы посвящаем только женскую половину нашего древнего рода. Поэтому не смей даже полусловом обмолвиться Глебу о том, что ты видела.

Я отвела ее обратно на кухню и, сообщив сыну, что три дня проведу в Экваториальной Гвинее, ушла в коридор, чтобы причесаться. Спустя минуту до меня донесся их разговор.

– Что тебе мама сказала? – спросил Глеб.

– Она показала мне бумагу, в которой было написано, что африканский диктатор открыл на наши имена счета в швейцарском банке. Теперь я успокоилась…

– Да, Маша! – ответил он. – И ты туда же!

Не став слушать, чем это все закончится, я вернулась к Натанычу.

– Все! Отправляй меня в ту же минуту на десять часов. Я хочу обратно!

Оказавшись в 1937 году, я швырнула косметичку на трюмо и бросилась к Сталину.

– Меня дети отвлекали, мой друг какую-то ерунду городил про шпионов и секретную разведку, – стала объяснять я, стягивая с себя платье. – Я сказала сыну, что три дня меня не будет. Вообще не будет. А ты что делал?

– Что я мог делать? Несколько секунд прошло. Ты же мне сказала, чтобы я даже не курил без тебя.

– Ах да, – засмеялась я и залезла под одеяло. – Ну, вот мы вместе. Теперь делай, что пожелаешь… – Я стала обнимать его. – Хочешь, я тебе твою «Герцеговину» принесу?

– Не надо. Она здесь лежит. – Он взял с тумбочки папиросу и затянулся. – Ты сегодня какая-то особенная. Это юг на тебя так действует?

– Это не юг. Это ты на меня так действуешь. С каждой встречей все сильнее. Пока мы там ходим где-то, разговариваем… да еще если люди кругом… это как-то не так. Но когда остаемся одни, то я как под гипноз попадаю. Особенно когда взглядом с тобой встречаюсь. Это вообще какая-то катастрофа! Если я здесь с тобой три дня проведу, то мне трудно даже представить себе, как я буду жить в своем времени. Ты понимаешь? Я оторваться от тебя не могу! Я с ума просто схожу от любви этой.

Он бросил папиросу в пепельницу:

– Повезло мне с тобой. Ты очень странная, но, как видно, именно это мне и было нужно. Получать в жизни то, чего на самом деле почти быть не может.

– Да… Почти быть не может… А ведь в параллельной реальности ты совсем другой. – Я прижалась к нему и закрыла глаза. – Так удивительно. Получается, что, кроме меня, никто и не знает, какой ты на самом деле. И даже если бы я рассказала, то никто бы не поверил.

– Для меня нет той реальности. Есть только эта. Я такой, какой есть. А та история, о которой ты вспоминаешь, уже изменилась. Получается, что все идет иначе. И теперь ты не предскажешь будущее. Даже день моей смерти не определен. Это может и завтра произойти, и в 1953 году…

Утром, увидев, что погода стала исправляться, мы решили завтракать под открытым небом на площадке милого моему сердцу солярия. Потом, после того как я смоталась на минуту в 2010 год, мы съездили в город, чтобы посмотреть, как там вообще все выглядит, и, вдоволь нагулявшись по довоенному Сочи, вернулись к обеду и не выходили из дома до вечера…

Мы оба уже не ощущали себя ни в 1937 году, ни в каком-то другом времени… Мир свернулся вокруг нас клубком, и в течение трех дней в нем существовали лишь шелестящие на ветру пирамидальные деревья, дом с белыми башенками, кусок побережья и наши чувства.

После сочинских каникул для нас обоих начался новый этап во взаимоотношениях. Теперь нам стало еще труднее расставаться друг с другом, и если бы не катастрофическая загруженность Сталина государственными делами, то я бы, скорее всего, окончательно поселилась у него в 1937 году. Однако бурная деятельность, которую он развил, стремясь своими большевистскими темпами привести страну к райской жизни, вынуждала его видеться со мной гораздо реже, чем того хотелось нам обоим.

Теперь наши встречи происходили либо на даче, куда я приходила поздно ночью, либо в Кремле, где я становилась невольной участницей различных событий мирового масштаба. После свадьбы Сталин коренным образом изменил внешнюю политику СССР и стал приглашать в Москву высокопоставленных представителей разных стран. Он не посвящал меня в цели всех этих секретных переговоров, которые он проводил на пару с Молотовым, но зато регулярно заставлял присутствовать на ужинах в честь именитых гостей, во время которых нередко использовал меня как своего личного переводчика.

Таким образом я познакомилась со многими историческими фигурами довоенной эпохи, в том числе с Рузвельтом, который в этой реальности побывал в Москве с официальном визитом, и с Чемберленом, приехавшим в столицу сразу после мюнхенских переговоров, которые здесь произошли на год раньше, чем в моих исторических координатах. Я уже было размечталась, что в связи с ускорением политических процессов мне дадут краем глаза посмотреть и на подписание пакта с Германией. Однако, когда в Москве стали ожидать Нейрата, которого по неизвестным мне причинам должен был сопровождать еще не вступивший в должность министра иностранных дел Риббентроп, Сталин очередной раз сделал мне выговор за повышенное внимание к национал-социализму и отослал меня в 2010 год, запретив целую неделю показываться ему на глаза. Но зато потом клятвенно пообещал, что непременно возьмет меня с собой в Берлин после того, как фашистский режим будет низвергнут.

Время снова шло для нас непараллельно. У меня в 2010 году все еще стояло аномальное лето, которое, несмотря на допуски Косыгина, выжигало пожарами целые деревни, а в 1937-м швырялась дождями осень.

Мне хотелось знать, что происходит в стране и насколько продвинулся Сталин в реализации своего нового государственного курса, поэтому однажды, сидя с ним поздно вечером в гостиной, я набралась смелости и, внутренне наплевав на категорический запрет обсуждения событий 1937 года, спросила:

– А ты не мог бы хоть немного рассказать мне о том, что вообще в государстве творится? Я же ничего об этом не знаю. Хожу только на приемы, радио не слушаю, газет не читаю… Мне же интересно! Ты не держи меня в такой изоляции!

Естественно, он воспринял это заявление с явным недовольством.

– Ты думаешь, мне в Кремле мало этих разговоров? Мы видимся не так часто, чтобы время на политические дискуссии тратить. Хочешь газеты посмотреть, чтобы правду узнать?

– Ну, хотя бы так…

– А их не для тебя печатают! Понимаешь? – Он закурил и отошел к окну. – Их должны читать люди 1937 года и делать те выводы, которые им положено делать. А чтобы ты поняла, что здесь на самом деле происходит, мне сейчас придется всю ночь тебе лекции читать и открывать государственные тайны. Как ты думаешь, я этим буду заниматься?

– Но я же постоянно принимаю участие в этом процессе! Таскаю тебе из будущего всякие книги и статьи. К каждому нашему свиданию как к выступлению с трибуны готовлюсь, чтобы на все твои вопросы отвечать. А ты ничего, ничего мне не говоришь… Это бесчеловечно, в конце концов.

– Хорошо! – Он резко вышел из комнаты и вернулся с толстой пачкой «Правды». – Возьми это с собой! – Он швырнул газеты на стол. – И сколько угодно читай, почему, как и что тут происходит…

– Спасибо, а… – Я хотела еще кое-что спросить, но Сталин перебил меня.

– Я так чувствую, что с внешней политикой тебе все более-менее ясно. Значит, сейчас ты продолжишь испытывать мое терпение и задашь какой-нибудь такой умопомрачительный вопрос, после которого этот вечер будет окончательно испорчен.

Я пожала плечами:

– Ну я только поинтересоваться хотела, чем сейчас Хрущев занимается.

Он снова закурил и на удивление спокойно ответил:

– Хрущев? Партия направила его на Украину. Он там ответственный пост занимает. Ему дали квартиру, госдачу, автомобиль. Да, я чуть не забыл тебе сказать! Указ вчера вышел, что Крым вместе с Севастополем отошел к УССР.