— Ну что, готов к последнему акту? — спросил он.

— Да, мистер Эткинс.

— Это последний акт, верно, Ник? — Эткинс не переставал улыбаться. — Сегодня занавес опускается, да? С завтрашнего дня все кончено. С завтрашнего дня все возвращается к обычной жизни.

— Да, мистер Эткинс. Сегодня последний акт.

— Но без выхода на поклон, а, Ник?

Его звали не Ник. Его имя было Рэндольф Блэйр, имя, которое блистало на театральных вывесках в странах четырех континентов. Эткинс знал это и, возможно, знал еще в тот день, когда нанимал его.

Он знал это, и поэтому кличка «Ник» выступала в качестве дополнительного шипа-напоминания нынешнего положения Блэйра, в качестве телячьей изысканности, кричащей на всехуглах: «Ха, посмотрите, как пали великие!»

— Я не Ник, — решительно сказал он.

Эткинс в ложном отчаянии сцепил пальцы.

— Да. Правильной забыл. Так как там? Рэндольф Что? Клэйр? Флэйр? Шмэйр? Как тебя зовут, Ник?

— Мое имя — Рэндольф Блэйр!

Он представлял, что произнес его с большим достоинством. Он представлял, что произнес это так, как Гамлет возвестил бы, что он принц Датский. Он помнил добрые старые дни, когда имя Рэндольф Блэйр являлось магическим ключом к воротам тысяч городов. Он помнил служащих гостиниц с их суетливыми движениями, метрдотелей, вертящихся вокруг, молоденьких девиц, дергающих его за одежду, помнил даже телефонисток, преисполнявшихся уважением при упоминании его имени. Рэндольф Блэйр! В его мозгу имя светилось огнями. Рэндольф Блэйр! Вдруг огоньки замигали и погасли. Он ощутил стальной рельеф «люгера», вжавшегося в живот. Легкая усмешка тронула губы.

— Вы ведь знаете мое имя, мистер Эткинс.

— Да, я знаю твое имя. Я иногда слышу его.

Неожиданное заявление возбудило в нем интерес.

— Неужели?

— Да. Я слышу, как люди время от времени спрашивают: «Скажите, что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Я знаю твое имя.

Он почувствовал, как жало, допущенное Эткинсом, вонзилось ему в горло, почувствовал, как яд растекается в крови. «Что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Не далее как две недели назад какой-то комедиант использовал эту фразу на телевидении, сорвав аплодисменты публики. Рэндольф Блэйр, «знаменитый на все времена» Рэндольф Блэйр. Кто ты сейчас? Никто и ничто, предмет шуток для телекомика. Забытое имя, забытое лицо. Но Эткинс запомнит. Он навечно запомнит и имя, и лицо Рэндольфа Блэйра, и его ужасную силу.

— Не… — начал он и внезапно остановился.

— Что… «не»?

— Не заводите меня слишком далеко, мистер Эткинс.

— Заводить тебя далеко, Ник? — с невинным видом поинтересовался Эткинс.

— Прекратите обзывать меня Ником!

— Извините, мистер Блэйр. Извините меня. Я забыл, с кем я разговариваю. Я думал, что разговариваю со старым пьяницей, который умудрился получить временную работу…

— Прекратите!

— …на несколько недель. Оказывается, я забыл, что разговариваю с Рэндольфом Блэйром, уважаемым Рэндольфом Блэйром, величайшим выпивохой в…

— Я не пьяница! — закричал он.

— Ты пьяница, пьяница, — убежденно сказал Эткинс. — Не тебе говорить мне о пьяницах. Мой отец был таким же падшим пьяницей. Таким же кричащим, истеричным пьяницей. Я вырос с этим, Ник. Я видел, как этот старик воевал с воображаемыми чудовищами, шаг за шагом убывая мою мать. Так что не говори мне о пьяницах. Даже если бы газеты не объявили о твоем пьянстве на весь свет, я бы разглядел в тебе пропойцу.

— Зачем тогда вы наняли меня? — спросил он.

— Была вакансия, и я подумал, что ты сможешь заполнить ее.

— Вы наняли меня чтобы издеваться.

— Не будь смешным, — ответил Эткинс.

— Вы совершили ошибку. Вы дразните не того человека.

— Да? — мягко вопросил Эткинс. — Так ты из крутых пьяниц? Агрессивный? Поначалу и мой отец был крутым пьяницей. Он мог выпить кровь из любого человека в доме. Единственное, чего он не смог вылакать, была бутылка. А потом, когда со стен на него начинали ползти непонятные тени, он менялся. Он становился визжащим, плачущим ребенком, бегущим под защиту моей матери.

Так ты крутой пьяница, Ник?

— Я не пьяница! — еще раз возразил он. — Я не выпил ни капли с тех пор, как получил у вас работу. Вы прекрасно знаете!

— А почему? Боишься, что это помешает твоему представлению? — Эткинс грубо рассмеялся. — Вроде, это никогда не беспокоило тебя в старые времена.

— Времена поменялись, — сказал он. — Я хочу… я хочу возвратиться. Я… я пришел к вам, потому что… я снова захотел ощутить это чувство, чувство работы. Вы не должны дразнить меня. Вы не осознаете, что делаете.

— Мне дразнить тебя? Ну, Ник, не глупи. Я дал тебе эту работу, я. И из всех претендентов я выбрал тебя. Так зачем мне дразнить тебя? Это глупо, Ник.

— Я хорошо выполнил свою работу, — произнес он в надежде, что Эткинс найдет правильные слова, скажет то, что нужно. Он желал ему найти эти слова, которые бы сокрушили его ненависть. — Вы знаете, что я хорошо выполнил свою работу.

— Ты? — переспросил Эткинс. — Я думаю, ты отвратительно выполнил свою работу. Между прочим, я считаю, что ты всегда отвратительно делал свое дело. Я считаю, что ты был одним из самых бездарных актеров, кто когда-либо выходил на сцену.

И этим заявлением Эткинс подписал себе смертный приговор.

Весь день, сидя в кресле и выслушивая просьбы и расспросы надоедливых покупателей, наблюдая бесчисленные склоненные к нему лица, он обдумывал убийство Эткинса Он выполнял свою работу автоматически, улыбался в ответ, но голова его была занята только механикой осуществления задуманного.

Это напоминало разучивание роли.

Снова и снова он репетировал каждый шаг в уме. Магазин закроется в пять вечера Служащие будут озабочены тем, как быстрее попасть к семьям. Это были тяжелые, мучительные несколько недель, и сегодня вечером все закончится. Служащие устремятся на улицы, в подземки, а там — домой, к своим любимым. Отчаянная, стремительно бегущая волна жалости к себе нахлынула на него: «Кто мои любимые? Кто ждет меня сегодня?»

К нему обратился человек, начал что-то говорить. Он посмотрел на говорившего, кивнул.

— Да, да, — машинально подтвердил он. — А что еще?

Человек продолжал говорить. Он слушал вполуха, все время кивая и улыбаясь, улыбаясь.

В добрые старые дни было много любимых. Всех не сосчитать. Богатые женщины, молодые и увядшие, цветущие молоденькие девушки. Где был он в это время десять лет назад? В Калифорнии? Да, конечно. На съемках картины. Каким странным казалось находиться на земле, полной солнца в это время года. И он сорвал картину. Он не хотел этого, вовсе не хотел. Но он долго-долго был безнадежно пьян. А ведь невозможно снять картину, когда звезда не является на съемочную площадку.

Звезда…

Рэндольф Блэйр…

Сегодня вечером он снова будет звездой. Сегодня вечером он убьет Эткинса изящно и со вкусом. Когда прекратятся бесконечные расспросы и просьбы покупателей, когда они покинут магазин и когда закроются его двери, он отправится в кабинет Эткинса. Он даже не станет переодеваться. Он пройдет прямо в кабинет, заберет свой конверт с зарплатой и застрелит Эткинса. Потом выбежит на улицу. На улице он будет в безопасности. На улице Рэндольф Блэйр — человек, чье лицо было когда-то известно миллионам, — станет анонимом. Задумка несла в себе иронию. Она затрагивала остатки юмора где-то глубоко внутри его. Рэндольф Блэйр сегодня вечером будет играть самую важную роль в своей жизни, и играть ее он будет анонимно.

Улыбаясь и посмеиваясь, он выслушивал покупателей.

Толпа начала рассеиваться примерно в четыре тридцать. Он был измотан к этому времени. Единственное, что поддерживало его, так это мысль о том, что вскоре он убьет мистера Эткинса.

В четыре сорок пять он ответил на последний вопрос. Оставленный, наконец, в покое, тучный, хмурый человек не отводил взгляда от часов на стене. Четыре пятьдесят две. Четыре пятьдесят семь. Четыре пятьдесят девять.

Он поднялся со стула и вразвалку направился к лифту. Продавцы подсчитывали выручку, торопясь покинуть магазин. Он нажал кнопку вызова и стал ждать.