Мало-помалу он высмотрел человек пять-шесть своих бывших учеников. Зал кишел бунтарями старых выпусков! Толстый Киперт и толстая Густа, расхаживая между столиков, пили из стаканов гостей, — зарабатывали себе популярность. Гнус презирал их за недостойное панибратство. На недосягаемой высоте в зеленом шелковом платье с изогнутой диадемой в волосах стояла актриса Фрелих. Но публика отвергала ее, ей кричали:

— Хватит! Убирайся! Сматывай удочки!

И Гнус не мог этого изменить! Ужасно! Он мог запирать учеников в каталажку, заставлять их писать сочинения о том, чего и в природе не существовало, подчинять своей воле их поступки, насиловать их убеждения, мог, если какой-нибудь ученик осмеливался думать, одернуть его: «Думать не разрешаю!!» Но он не мог заставить их находить прекрасным то, что было прекрасно по его непреложному мнению. Может быть, это было последнее убежище их злобной строптивости. Деспотизм Гнуса натолкнулся здесь на предел человеческой способности к повиновению… Это было невыносимо! Задыхаясь, он ловил воздух ртом, озирался по сторонам, ища выхода из тупика своего бессилия, метался, одержимый желаньем раскроить череп хоть одному такому тупице и корявыми пальцами вложить в него понимание красоты.

И подумать только: актриса Фрелих оставалась безмятежно-спокойной да еще посылала ручкой воздушные поцелуи этим злобным крикунам! Как она величественна в своем поражении! Вот она стала вполоборота к публике и что-то говорит аккомпаниатору там, внизу. И ее лицо, веселое и приветливое, внезапно, как в кинематографе, принимает огорченное, злое выражение. Гнусу показалось, что она нарочно затягивает разговор с аккомпаниатором и все больше отворачивается от публики… Больше, но не совсем, а то станет видно жирное пятно па платье… Вдруг она вызывающе тряхнула головой, подобрала зеленое платье, задрала выше колен оранжевую нижнюю юбку и решительно запела:

Отвага актрисы Фрелих была вознаграждена, ей аплодировали, кричали «бис».

Возвратившись в уборную и с силой захлопнув за собой дверь, она спросила, еще не отдышавшись:

— Ну как? Здорово я выкрутилась, а?

Итак, всем на радость, ошибка была исправлена; только в глубине зала, у самого выхода, прислонившись к стене, стоял Ломан, опустив мертвенный, отсутствующий взгляд на свои скрещенные руки, и думал о том, что его стихи, осмеянные чернью, несутся сейчас по воздушным волнам над темными улицами к окну одной спальни; они стукнут в него тихо-тихо, и никто не услышит их…

Толстуха Густа и Киперт вернулись в уборную. Актриса Фрелих вскинула голову и обиженным голосом сказала:

— Больше уж вы меня не уговорите выступать с дурацкой песней этого олуха.

Гнус слышал ее слова, но не понял, о чем речь.

— Публика, детка моя, народ ненадежный, — пояснила толстуха, — пора бы знать. Не будь там негра, они бы плакали, а не гоготали.

— В общем-то мне наплевать, — сказала актриса Фрелих, — если профессор позаботится о том, чтобы мы пропустили глоточек. Что у них там есть в буфете?

И, как вчера, легонько дотронулась двумя пальцами до его подбородка.

— Вина? — догадался Гнус.

— Молодчина! — одобрила актриса Фрелих. — Да только какого?

Гнус был несведущ в винах. Он озирался, надеясь на подсказку, как запнувшийся школьник.

Супруги Киперт с интересом смотрели на него.

— Начинается на ш, — и вправду подсказала актриса Фрелих.

— Шато, — закончил Гнус, он даже вспотел. Трактирная терминология давалась ему нелегко. Он повторил: — Шато.

— И совсем не то, — в рифму отвечала она. — Дальше идет ам, шам…

Гнус стал в тупик.

— Ей-богу, не пойму, как это вам в голову не приходит. Даже удивительно.

Внезапно лицо Гнуса озарилось наивным счастьем. Догадался!

— Шампанское!

— Наконец-то! — воскликнула актриса Фрелих.

Густа и Киперт подтвердили правильность его догадки. Артист пошел в буфет передать заказ. Когда он возвращался через залу, хозяин заведения собственноручно нес перед ним ведерко, из которого торчали горлышки двух бутылок. Киперт, затянутый в трико, раздувал щеки, и все вокруг покатывались от хохота.

В артистической уборной стало шумно. Когда наполнялись бокалы, Гнус всякий раз думал, что это его вино и тут уж Ломану не примазаться. Вдруг актриса Фрелих тоже сказала:

— На шампанское ваши желторотые ни разу не расщедрились. — Взгляд ее делался все лукавее: — Да я бы их и не стала просить.

Лицо Гнуса оставалось бесстрастным, и она тяжело вздохнула. Киперт поднял свой бокал.

— Господин профессор: за тех, кого мы любим!

Он подмигнул Гнусу и актрисе Фрелих, которая досадливо пробормотала:

— Вздор! Куда уж ему скумекать.

Толстухе надо было переодеться для следующего выхода, так как после пения опять шли акробатические номера. Она заметила:

— Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко наша дружба еще не зашла. — Она поставила друг на дружку три стула и на спинки навесила платья. Высота этой стены была достаточная, но в ширину Густа ее превосходила. Из-за импровизированной ширмы то и дело выставлялись ее телеса, и присутствующие громко вскрикивали. Актриса Фрелих хохотала, уронив руки на стол; на Гнуса ее веселье подействовало так заразительно, что он, вытянув шею, нет-нет да и косился на Густу. Толстуха взвизгивала, Гнус менял позу и снова не без робости принимался за ту же игру.

Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:

— Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.

И прыснула.

Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.

Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:

— Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.

— Перемены? В ката… здесь у вас? — залопотал Гнус.

— Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?

— Ах, да, да — совершенно очевидно… два букета.

— А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.

Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, артистка Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить артистке Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:

— Милейшая фрейлейн, — суммирую, — вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?

— А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…

— Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно, — как говорится, в свою очередь, — встретили этих троих?

— Подумаешь, какое счастье!

— Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.

Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:

— Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.

— А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?

Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил: