ДВА МАСТЕРА

У австралийцев есть обычай — посылать друзьям, живущим вдали от родины, листья эвкалипта. В одном из рассказов этой книги вы прочтете о том, как волнующе, и сладко, и горько, они пахнут, брошенные в огонь, и дымок костра становится дымом отечества. Литература Австралии тоже напоена соками ее земли, как серебристый эвкалиптовый лист. И трудно найти двух других писателей, которые бы дали лучшее представление о путях ее развития, чем Генри Лоусон и Катарина Сусанна Причард.

Первый рассказ Лоусона был опубликован в 1888 году — календарь тогда успел отсчитать сто лет с тех жарких январских дней, когда в залив, над которым сегодня высятся небоскребы Сиднея, самого большого города страны, вошли одиннадцать английских кораблей с каторжниками и конвоирами. Новые колонии Великобритании выросли из каторжных поселений. Среди ссыльных было немало жертв промышленного переворота, доведенных до отчаяния нищетой, и политических преступников. Лихой бунтарь, о котором сложены баллады, в сознании народа заслоняет ревностного строителя империи.

Однажды ночью темной,

Когда весь город спит,

Я отомщу тиранам —

Никто не убежит.

Я жару дам законникам,

Наплачутся — ей-ей!

Им лучше бы не отправлять

Меня в Ботани-Бэй!

Для чернокожих аборигенов, живших в условиях первобытнообщинного строя, колонизация означала разрушение племенного уклада, потерю охотничьих угодий, кормивших их спокон веку, физическое истребление.

Девятнадцатый век — колониальный период в истории Австралии, что подразумевает и юридический статус форпоста Британии, и самый дух культурной зависимости. Поселенцы строили дома из красного кирпича в георгианском стиле, как в Англии XVIII века. Готика Сиднейского университета, открытого в 1852 году, свидетельствовала свое почтение Оксфорду и Кембриджу. Художники писали в духе английской школы романтического пейзажа. Афиша «королевского» театра сообщала о премьере пьесы по роману Вальтера Скотта или исторической драмы Булвер-Литтона. Ранняя проза следовала просветительскому роману-жизнеописанию, с его робинзонадой, авантюрным сюжетом, морализаторством. В стихах слышались отзвуки Попа и Томсона, Байрона и Вордсворта, Теннисона и Суинберна. Когда в сиднейской гавани бросал якорь корабль, несколько месяцев бороздивший волны трех океанов, его встречала толпа жаждущих узнать новости «из дому». Англия еще долго оставалась для поселенцев домом. В очерке Лоусона «Песни, которые пели они» есть живая сцена: старатели, взявшись за руки, поют о «счастье прежних дней», о море, разлучившем друзей, и «поленья в очаге словно застилает пеленой воды…».

Английский иммигрант превращался в австралийца по мере того, как он отдавал освоению страны все больше сил и лет, связывал с ней надежды на будущее потомков, осознавал, что у него есть интересы, отличные от интересов британской короны. Уже в записках «Поселенцы и каторжники, или Воспоминания эмигранта-мастерового о шестнадцати годах труда в австралийской глуши» (1847) Александр Харрис констатирует, что и подрастающее, и зрелое поколение австралийцев «среднего и низшего класса» смотрит на английское владычество «как на узурпаторство, и притом весьма себялюбивого характера».

На Всемирную выставку в Париже австралийские колонии прислали кипу шерсти, слиток золота и мешок пшеницы. Успешное разведение овец сделало Австралию «местом производства шерсти», одной из «плантаций сырого материала для метрополии», поглощавшей «избыточных» английских рабочих.[1]«Золотая лихорадка» 1851 года вызвала мощный приток населения и ускорила развитие капитализма. Если в умах государственных мужей — основателей колоний витал образ новой Британии, которая, возможно, займет когда-нибудь место одряхлевшего льва, то подлинных создателей Австралии — стригалей, гуртовщиков, старателей, фермеров, городских рабочих — манило видение образцовой демократии, избавленной от пороков и Старого и Нового Света. Австралийскую мечту питали демократические движения — за ликвидацию каторги, самоуправление и расширение избирательного права, аграрную реформу, которая бы умерила аппетиты крупных землевладельцев-скваттеров и открыла доступ к земле мелким фермерам. Важнейшим истоком революционных традиций стало Эврикское восстание золотоискателей (1854 г.). Росли профсоюзы, первыми в мире завоевавшие восьмичасовой рабочий день (1856 г.). В литературе колониального периода австралийская мечта воплотилась в гражданственной поэзии Чарльза Харпура (1813–1868): он хотел бы «молнией негодования» выжечь «тысячи зол необыкновенно дисгармоничного мира», все, что мешает вырастить «дерево Свободы».

Просторы неисследованных земель, нехватка рабочих рук и ослабление сословных перегородок порождали также иллюзии, способствующие созданию буржуазного мифа о «счастливой Австралии», исторической исключительности земли обетованной, где каждый, если он усерден и честен, может разбогатеть и возвыситься. В бурные, «ревущие» 90-е годы XIX века достигает своего апогея борьба за осуществление мечты и наносится жестокий удар иллюзиям. Крепнет движение за объединение колоний и государственную самостоятельность. Экономический кризис и «великие забастовки» 1890–1894 годов подрывают наивную веру в то, что источники зла находятся вне Австралии, обнажая глубокие классовые противоречия в самом австралийском обществе. Широкое распространение получают идеи утопического социализма и всевозможные рецепты социальных панацей. Под влиянием американского экономиста Генри Джорджа, предложившего в своей книге «Прогресс и бедность» (1897) облагать налогом лишь земельную собственность, по всей стране возникли «лиги единого налога». «Клубы Беллами» явились результатом огромной популярности социально-утопического романа американского писателя Эдуарда Беллами «Взгляд в прошлое: 2000–1887» (1888). Глава австралийских социалистов-утопистов Уильям Лейн полагал, что в романе Беллами изображено «идеальное общество», и свои воззрения также изложил в форме романа «Рай рабочего» (1892), преследовавшего и чисто практическую цель — собрать деньги для арестованных забастовщиков Квинсленда. В обстановке социального брожения, протеста, надежд на близкие перемены закладывались основы национальной литературы.

«Дух — демократический, направление — наступательно-австралийское». Слова, сказанные Джозефом Ферфи о собственном романе «Такова жизнь» (1903), могли бы стать девизом нового литературного направления, колыбелью которого был сиднейский еженедельник «Буллетин». На почве радикально-демократической идеологии, республиканизма и утопического социализма родился австралийский критический реализм. У него есть своя особенность в сравнении с классическим реализмом в европейских литературах: простой труженик показан крупным планом, в фокусе, а не на периферии повествования. В Австралии критический реализм рождается на более позднем историческом этапе, когда в мировой литературе идет процесс демократизации героя. Его катализаторами служат рабочее движение, влиятельное, выдвигающее общенациональные задачи, распространение социалистического учения, социальная активность широких масс в 90-е годы, а также рост грамотности — следствие обязательного начального образования. Маркс подчеркивал, что в Австралии, в отличие от США, «сопротивление монополистам, связанным с колониальной бюрократией, начато рабочими».[2] Показательно, что многие писатели «Буллетина» вышли из низов — Г. Лоусон, Дж. Ферфи, Ст. Радд, Э. Дайсон. Лоусон явился глашатаем не только крепнущего национального, но и классового самосознания австралийского пролетариата.

Два жанра преобладали в литературе 90-х годов — баллада и рассказ из жизни австралийской глубинки, «буша», «зарослей». Среди балладистов с Лоусоном мог соперничать только «Банджо» Патерсон (1864–1941), среди новеллистов — никто.

Генри Лоусон родился 17 июня 1867 года на Гренфеллских золотых приисках. Его отец, норвежский моряк Петер Ларсен, оставил свой корабль, поддавшись искусу «золотой лихорадки». Мать, Луиза Элбери, была внучкой кентского крестьянина, обнищавшего и доставленного в Австралию за государственный счет — в порядке «систематической колонизации». Детство Лоусона (фамилия отца переиначена на английский лад) прошло в сельских поселках. В школе он проучился менее четырех лет. Пас коров и корчевал пни на ферме, не приносившей дохода, плотничал вместе с отцом. В 1884 году поселился в Сиднее, зарабатывая пропитание малярной кистью.

Застенчивого, впечатлительного юношу, скованного сознанием своей необразованности, неуклюжести, глухотой, тянуло к перу и бумаге, чтобы выразить боль обездоленных. В буше он видел, как фермеры падали в поле замертво, надорвавшись после десяти — двадцати лет каторжного труда на пыльном клочке земли, а рядом простирались невозделанные плодородные равнины — владения богатого овцевода. В городе он на себе узнал, что такое безработица. «Я работал маляром для субподрядчиков на вагоностроительной фабрике; бродил по городам в поисках работы; видел, как изнуренные люди стояли кучкой у редакции „Геральда“ в четыре утра и зажигали спички, чтобы пробежать глазами колонки „Требуются“… видел трущобы и бедняков, и мне хотелось уметь писать или рисовать». По воскресным дням сиднейский мастеровой спешил на лекции вольнодумцев и в мечтах «ходил в зеленом», как борцы за свободу Ирландии, «сражался за прекрасную Польшу и умирал на баррикадах за Молодую Австралийскую Республику». Ранние его стихи — «Песня республики», с трепетом принесенная в редакцию «Буллетина», «Лица на улице», «Гимн социалистов» — полны революционного пафоса, радостного предвидения грядущей Красной Революции, в них господствует величественный, обобщенный образ разбуженного народа. В 1891 году, работая в социалистической газете «Бумеранг», выходившей в Брисбене, столице штата Квинсленд, Лоусон написал «Свободу в скитаниях», стихотворение, которое цитировалось в Законодательном совете Квинсленда как образчик подстрекательства бастующих стригальщиков к мятежу: «И пусть тираны на себя пеняют, если акации обагрит кровь…»

В зарубежной критике пролетарскую поэзию Лоусона нередко противопоставляют как «пропагандистскую» его «аполитичной» прозе, где нарисованы картины народной жизни и народные характеры — и только. Это в корне неверно. Действительно, в ту пору стихотворение было более привычной, чем рассказ, устоявшейся в австралийской литературе формой политического протеста, полемики, сиюминутного отклика. Сказывалось и влияние мощной английской социалистической поэзии 80-х годов. В 1888 году Френсис Адамс, проживший пять лет в Австралии, издал в Сиднее сборник стихов «Песни Армии ночи»; знаменитая революционная песня «Красный флаг» была написана Джимом Коннелом в 1889 году, в связи с забастовкой лондонских докеров, поддержанной и австралийскими рабочими. Но разве картины, нарисованные Лоусоном в прозе, нейтральны, безмятежны? Ничуть. Они состоят в близком родстве с поэзией, и не только потому, что отдельные сюжеты разрабатывались писателем и в стихах, и в рассказах, — все его творчество имеет общую идейную основу и героя — рядового великой «армии тыла», не обученной военному делу, но ежедневно воевавшей с голодом и нуждой.

Была их одежда в заплатах —

Сплошные заплаты и дыры;

Была у них форма единой

Во всех гарнизонах мира,

И я не снимал годами

Такого же точно мундира.[3]

Лоусоном написано свыше двухсот рассказов. Лучшие из них вошли в сборники «Пока кипит котелок» (1896), «По дорогам» и «За изгородями» (1900), «Джо Вильсон и его товарищи» (1901), «Дети буша» (1902). Примерно в эти же годы достигают своего зенита и другие новеллисты — Стил Радд, автор размашистых юморесок из жизни фермерского семейства, Эдвард Дайсон, хорошо знавший приисковую среду, Прайс Уорунг, погруженный в мрачную летопись австралийской каторги. Видимо, книги Брет-Гарта натолкнули Лоусона на мысль, что австралийский буш заслуживает не меньшего внимания, чем американский фронтир. Следы увлечения Брет-Гартом можно обнаружить в рассказе «Товарищ отца», но сама тема национально-конкретна — крах надежд иммигранта-бедняка, которого повлекли к дальним берегам радужные обещания австралийского Эльдорадо. Том Мэсон оканчивает дни в одиночестве, добывая крохи золота на заброшенном прииске.

Чрезвычайно близка была Лоусону многозвучная диккенсовская гармония — контрасты нищеты и богатства, сплав юмора и патетики, гротескный штрих сатирика, иронический перифраз, разрешающая сила заключительного аккорда, в котором — торжество добра. Но Лоусон быстро обрел свой, неподражаемый голос — австралийского рассказчика. С детства в его память впечатались десятки былей и небылиц, услышанных от старателей, погонщиков волов, бродяг, с типичными интонациями, ритмом, эмфатическими построениями, повторами, красноречивыми паузами и запинками. Австралийская новеллистика XIX века, как и американская, впитала культуру фольклорного рассказа, «ярна». Первичное значение этого слова — «пряжа»: нити житейской истории могли виться так же бесконечно и сплетаться так же прихотливо. Лирическая форма рассказа от лица очевидца или участника событий органична — она отвечает внутреннему единству писателя и героев.

Основным материалом ему послужили впечатления детства и юности, поездка в 1892 году по заданию «Буллетина» в буш — в районы, охваченные забастовками, жизнь в Новой Зеландии, где австралийцы искали спасения от безработицы (в 1894 г. Лоусон работал на лесоповале, прокладывал телеграфную линию, в 1897—1898-м — преподавал вместе с женой в школе для маори в приморской деревушке). В прозе Лоусона открывается панорама сельской Австралии — городки, где цивилизация представлена почтой и трактиром, затерянные фермы, стригальни. Коллизии рассказов о фабричном мальчишке Арви Эспинолле и его матери, многострадальной поденщице («Будильник Арви Эспинолла», «Билл и Арви с завода братьев Грайндер», «Джонсов тупик»), подсказаны большим капиталистическим городом. Тщедушный мальчик, вынужденный быть кормильцем семьи, мучительно боится опоздать на фабрику и, даже умирая, тревожится, как бы не пропустить звонок будильника, — ведь Грайндеры «не станут ждать». Горькая ирония заключается в том, что будильник — дар дочери фабриканта, и, построив рассказ вокруг этой детали, Лоусон одновременно обличает и никчемность буржуазной филантропии, и жестокосердие капиталистического Молоха, которому в жертву приносятся даже дети. В рассказе «Джонсов тупик» домовладелец присылает счет за ремонт обвалившегося потолка… жилице, миссис Эспинолл, и суд, скорый и неправый (относительно его классовости нет сомнений), силой закона освящает несправедливость, чинимую в отношении бедняков.

Судьбы, поведанные Лоусоном, часто далеки от благополучных завершений и опровергают казенное славословие «Australia Felix».[4]«Прелести фермерской жизни», цепь злоключений Тома Хопкинса, угодившего под конец в сумасшедший дом, — по сути, антитезис, изнанка рекламного проспекта о том, как хорошо быть самостоятельным земледельцем.

Однако труженик, совершающий неприметный жизненный подвиг, в глазах Лоусона — истинный герой, даже если он терпит поражение. Акцентируются мужество и стойкость в борьбе с невзгодами и тем самым великие возможности человека и народа. В Мельбурне есть уютный сад, разбитый в честь женщин — подруг пионеров. Но лучший памятник им воздвиг Лоусон в рассказе «Жена гуртовщика». Охота на змею, заползшую в бревенчатый домик, — всего лишь эпизод, один из множества случаев, когда женщине приходилось лицом к лицу встречать смертельную опасность. Пожар, наводнение, роды без медицинской помощи… Здесь драматичное обыденно, а обыденное драматично: надолго оставаясь в одиночестве, в безлюдных зарослях, жена гуртовщика каждое воскресенье наряжает детей и гуляет с ними по лесной дороге, точно по городской улице.

Демократы 90-х годов считали «настоящим» австралийцем свэгмена — сезонника, который бродяжил по стране со скаткой за плечами («свэгом»), нанимаясь на овцеводческие станции. Стригали составляли боевой отряд австралийского пролетариата. Лоусон гордился, что прошел десятки миль со свэгом, работая в стригальнях. Из циклов, или серий, которые можно выделить в его новеллистике по признаку сквозного героя, перечень рассказов о сезоннике Митчелле — самый длинный. Рисунок образа менялся: хитрец («Митчелл: Очерк характера»), наивный мечтатель («Еще один план Митчелла на будущее»), умудренный добродушный циник и любитель пофилософствовать («Отель Пропащих Душ»). Лоусон словно укрупнял ту или иную черту. Но элемент импровизационности не затрагивает доминанту образа — и в ранней зарисовке «На сцене появляется Митчелл», и в позднем рассказе «Мечта стригальщика» Митчелл горд своей принадлежностью к кочевому рабочему племени, он верен его неписаным законам.

В системе нравственных и социальных ценностей писателя на первом месте — товарищество. Условия жизни — переходы через пустыню, артельная разработка золотоносного участка, борьба со стихиями — заставляли австралийца особо ценить поддержку, преданность, бескорыстно протянутую руку помощи. Для Лоусона это — неисчерпаемая тема, которая красной нитью проходит сквозь все его творчество. Скарб бедной вдовы должен быть описан за долги, но на выручку приходит товарищ сына. Свэгмен срывается с больничной койки, узнав, что его пса, верного спутника в скитаниях, гонят прочь. Случайные попутчики деликатно заботятся о только что овдовевшем старателе… Кодекс товарищества подразумевал и классовую солидарность, профсоюзное единство, давал образец взаимоотношений, которые станут всеобщими в будущем. «Социализм — это значит быть товарищами…» — провозглашал У. Лейн. В рассказе «Похороны за счет профсоюза» молодого рабочего, утонувшего в реке, хоронят чужие люди. Разница в религии — он был католиком, они протестанты — не существенна: в свэге утопленника нашли профсоюзный билет. Лоусон отнюдь не сентиментален, а, наоборот, сардоничен, демонстрируя прозаизм церемонии, но это не мешает увидеть и то, что связывает между собой ее участников. В рассказе «Старый товарищ отца» он делает сокровеннейшим воспоминанием закадычных друзей Эврикское восстание.

К сожалению, в своей проповеди товарищества Лейн и его единомышленники допускали расистские оговорки, разделяя шовинистическую доктрину «белой Австралии». Буржуазия использовала в своих целях недовольство и опасения, которые вызывала на рынке труда дешевая привозная рабочая сила — «цветные» иммигранты из Азии, островитяне-океанийцы. Отдал дань этой доктрине, построенной на закреплении расовых и национальных антагонизмов, и Лоусон. Но в лучших его произведениях побеждал гуманист, отвергавший формулы розни. «Черный Джо», рассказ о маленьком аборигене, который, по мнению белого тезки, был «умнее и сообразительнее всех белых мальчиков на свете», — один из ростков антирасистской традиции в австралийской литературе. Не считается с национальными различиями и долговязый стригаль Боб Бразерс по прозвищу «Жираф», чья отзывчивость не знает предела, — он и на небе «обойдет со своей чертовой шапкой всех ангелов — устроит сбор в пользу этого проклятого мира» («Шапка по кругу»). Этот чудак обаятелен и достоверен, ибо его «чудачество» и есть норма поведения, попранная буржуазным эгоизмом, но живущая в народном сознании.

В юморе Лоусона также отразилось мировосприятие видавшего виды австралийского бушмена — хладнокровная, с горьковатой усмешкой, реакция на превратности бытия, отсутствие почтения к официальным авторитетам (ничто не берется на веру). Но юмор австралийской «границы» — это и буйная фантазия присяжных вралей, и розыгрыши, разряжающие монотонность существования, проделки хитрецов («Жена содержателя почтовой станции») и профессиональных авантюристов Стилмена и его подручного Смита — персонажей «Геологического жулика». В ряде рассказов — «Эвкалиптовая щепка», «Золотое кладбище», хрестоматийная «Заряженная собака» — затеи Дэйва Ригана приводят к непредвиденным результатам, приключение бушмена предстает в комическом варианте. Комизм ситуации увязан с особенностями характеров, манер, речи. Вслед за Диккенсом Лоусон придает эксцентричность облику персонажей. Юмор (часто — юмористический комментарий) сдерживает наплыв сентиментальности, перо приобретает сатирическую остроту там, где заходит речь о косных нравах захолустья и религиозном ханжестве.

В «Буллетине» начинающего автора предупреждали, что не дадут трех с половиной столбцов самому Шекспиру. Жесткие требования к журнально-газетному рассказу, — а Лоусон писал в расчете на периодическую печать, издание австралийской книги было событием, — культивировали лаконизм, минимальность (или отсутствие) экспозиции, действенность концовок. Рассказ Лоусона подкупает естественностью развития, прелестью безыскусности. Безыскусность эта, однако, — плод мастерства, и при внимательном анализе рассказа продуманность его элементов очевидна. Концовки лоусоновских рассказов часто производят впечатление своеобразного постскриптума: все как будто уже сказано, и действие пришло к финалу, но писатель добавляет два-три штриха, которые заставляют сильнее ощутить настроение произведения, его смысл, присоединяют единичный случай к многообразному человеческому опыту. С одной стороны — вольная стихия просторечия, которая царит в открытой исповеди, в «чужом» рассказе. С другой — скупое, точное описание, насыщенный психологическим подтекстом диалог. Критики — австралиец Дуглас Стюарт и, несколько раньше, Евгений Ланн, подготовивший первое советское издание Лоусона, — отмечали его стилистическую близость современной манере письма, сжатого, намекающего на скрытое, лишенного словесной декоративности. Любопытно, что Хемингуэй, судя по эпизоду романа «Острова в океане», отмечал рассказы австралийского классика.

И все же мастер малой формы, умевший на крошечном холсте дать яркий очерк характера, уместить целую судьбу, раздвинув временные границы, используя прием воспоминаний, в глубине души мечтал о большем просторе. Он приблизился к роману в цикле из четырех небольших повестей о Джо Вильсоне. Фермер Джо Вильсон рассказывает свою жизнь, сожалея об ошибках молодости и утраченной чистоте чувств. Каждая из повестей сосредоточена на значительных психологически, даже критических моментах и периодах. В «Сватовстве Джо Вильсона» — юношеская любовь, перипетии ухаживания и предложение руки. В «Свояченице Брайтена» — муки отца, когда вдали от жилья, в пути, тяжело заболевает трехлетний сын. В повестях «Полейте герани!» и «Новая коляска на Лехи Крик» Джо и Мэри показаны в браке: красота и поэзия разрушаются под бременем неудач, материальных забот, трудного быта. Повесть «Полейте герани!» начинается первым днем Джо и Мэри на купленной ими ферме и заканчивается днем смерти соседки. Миссис Спайсер, измученная, впавшая в безразличие отчаяния, — наглядное предостережение молодым супругам: такой может стать и Мэри. Лоусон находит великолепную деталь — кустики герани перед домом, о которых миссис Спайсер печется даже в смертный час. Чахлый, но выносливый цветок, способный выдержать засуху, символизирует и ее саму, и тягу к прекрасному, но недостижимому, таившуюся в огрубевшей женщине буша.

Покупка коляски для семейного выезда — казалось бы, прозаический сюжет. Но в том-то и сила Лоусона-новеллиста, что он поднимается над бытописательством, измеряя событие масштабом всей жизни человека, его надежд и разочарований. Джо наконец стал на ноги и мог бы осилить покупку столь необходимого экипажа — ведь в буше нет иного транспорта. Но чем дальше от бедности, тем больше Джо страшится возврата к ней, тем сильнее его скупость. И нужен укол извне (мимо проносится в нарядной коляске скваттер с женой, некогда влюбленный в Мэри), чтобы над страхами и расчетами возобладало желание обрадовать близкого человека.

В 1900–1901 годах Лоусон жил в Лондоне. Лондон притягивал (и притягивает) австралийских писателей — крупнейший центр мировой культуры, и школа, и ристалище, победа на котором давала ореол окончательного признания. Лоусон встретил горячее одобрение у такого известного критика, как Эдвард Гарнет, крупные издательства выпустили несколько сборников его произведений. Но ему недоставало энергии и воли вести изматывающую борьбу за существование на чужбине. Нужда здесь давила вдвойне, назревал семейный разрыв, и в мрачной квартирке, в холоде и слякоти улиц росла тоска по ослепительному южному солнцу и лазурному блеску Тихого океана. Острой ностальгией окрашены эссе «Тени минувших святок» и «Гимн свэгу». Патриотизм Лоусона — чувство пионера, закаленное трудом, ревнивое и критичное. В рассказе «Нет милее родной страны» (1893) австралиец честит эту огромную, изнывающую от жажды и голода пустыню, населенную в основном овцами и отданную во власть иностранным спекулянтам, но пусть попробует сидящий рядом пассажир дилижанса, англичанин, снисходительно заговорить о колониях… Из английского далека родина видится Лоусону в несколько идеализированном свете, и в «Гимне свэгу» он просит оградить ее от «тлетворного влияния Старого Света с его лицемерием, черствостью и торгашеством». Впрочем, следующие за этим австралийские зарисовки не свидетельствуют о молочных реках и кисельных берегах. Главное, Австралия для Лоусона — страна, где люди, труженики и скитальцы, следуют трем заповедям: «Верь в свои силы!», «Никогда не сдавайся!» и «Не оставляй товарища!». В 1902 году Лоусон возвратился в Сидней. Последние два десятилетия его жизни были печальным закатом.

Битвы, в которых он шел в рядах атакующих, отгремели. Движение за независимость завершилось компромиссом: колонии, объединившиеся в федерацию, получили статус доминиона (1901 г.). Великие забастовки были разгромлены — предприниматели в союзе с властями, при соглашательстве профсоюзных лидеров, одержали верх. На смену раннему тред-юнионизму с пылкой проповедью рабочего братства и мечтами о быстром воцарении свободы пришел парламентский реформизм лейбористов. Лоусон, «социалист чувства», не обладал научным пониманием классовой борьбы и диалектики общественного развития. В его творчестве можно найти немало примеров непоследовательности в социальных оценках, за которые охотно цепляются истолкователи из числа правых и ультралевых. Отход от рабочего движения и утрата революционной перспективы сузили его горизонты, как это произошло и с Джеком Лондоном. Лоусон переживал тяжелую личную драму — распавшаяся семья, хронический алкоголизм. Разочарование и чувство поражения ввергли его в затяжной душевный и творческий кризис. Правда, и в этот период появляются произведения, достойные его имени, — стихотворения и рассказы в защиту жертв буржуазного правосудия, юморески буша в сборнике «Суд выносит приговор» (1908), рассказы о городской бедноте из цикла «Переулок старика» (1913–1915). Незыблемой оставалась вера в то, что мир держится на Лиззи и Джимах, тех, о ком и для кого он писал. Лоусон умер в бедности 2 сентября 1922 года. Похоронили его с национальными почестями. В сиднейском парке Домейн стоит скульптурная группа работы Джорджа Ламберта: писатель, его герой — свэгмен, верный пес.

Вместе с Лоусоном Австралия вошла в мировую литературу. «Лоусон проложил путь литературе, основанной на реализме, социальном прогрессе и любви к Австралии», — так определила его значение Катарина Сусанна Причард, продолжившая в XX веке демократическую традицию 90-х годов.

* * *

Девочку, родившуюся бурной ночью 4 декабря 1883 года в Левуке, на островах Фиджи, фиджийцы назвали «дитя урагана». Причард вернулась к этому имени, выбирая заглавие для автобиографической книги, написанной на склоне лет, — оно также подтверждает ее родство с революционными бурями века. Автор двенадцати романов, рассказов, стихов и пьес, Катарина Сусанна Причард была членом партии австралийских коммунистов с момента ее основания, личностью исключительно цельной, мужественным и целеустремленным борцом.

В семье профессионального журналиста Т.-Г. Причарда звучал рояль и голоса певцов, читали стихи. У отца было перо литератора. Мать рисовала. В повести «Дикий овес Хэн» (1908) описаны детские годы в Тасмании, в старом доме с большим садом, среди холмов и лесов. Повесть о любознательной и своевольной девочке непохожа на слащаво-дидактические прописи для детей. Ханжеским условностям викторианства противопоставлена гармония естественности. Едва ли не главная фигура в мире Хэн — Сэм, рабочий человек, образ, родственный героям демократической литературы 90-х годов. Своими рассказами — о деревьях, животных и птицах, о жестокостях тасманийской каторги и стертых с лица земли племенах — он будит мысль и воображение детворы. «Дикий овес», безумства юных лет, не страшен. Куда страшнее остаться «прирученным», нести себя, как треснутую чашку, не изведать сполна радости и печали, отказавшись от схватки с жизнью.

Хэн расстается с детством, когда из дома вывозят мебель, проданную с аукциона, — отец потерял работу. И Хэн хочется поскорее вырасти, чтобы вмешаться в ход событий, «помочь».

Причард окончила Южно-Мельбурнский колледж, но в университет не поступила из-за недостатка средств. Правда, она посещала вечерние лекции по литературе и философии, но больше училась сама, поглощая массу книг — английских, немецких, французских и русских классиков. Работала гувернанткой в сельской глуши. Преподавала в школе и давала уроки. Прошла школу журналистики — от колонок светской хроники до интервью с Сарой Бернар и оригинальных очерков, в качестве штатного сотрудника и «вольного стрелка», в Австралии и на знаменитой лондонской Флит-стрит, не знающей снисхождения (в Лондоне Причард жила в 1908 и 1912–1915 годах). В 1915 году роман «Пионеры» получил премию на всебританском конкурсе, объявленном издательством «Ходдер и Стоутон».

Причард было двадцать лет, когда увидела свет своеобразная книга Ферфи «Такова жизнь», которая вынесла суровый приговор беллетристике вымышленных приключений на экзотическом колониальном фоне и легла в фундамент австралийского реалистического романа. В 1908 году молодая журналистка слушала на собрании Мельбурнского литературного общества Бернарда О'Дауда, последнего из корифеев 90-х, поэта, восхищавшего ее бунтарством мысли, облеченной в торжественные ораторские формы. Почитатель и корреспондент Уитмена, он выступил с манифестом «воинствующей поэзии», направленным против «искусства для искусства». Демократы 90-х открыли свою страну для творчества. Теперь предстояло нарисовать более развернутую картину общества, глубже проследить взаимоотношения между людьми и социальными группами, добившись графической выразительности, овладеть многоцветной палитрой живописца, преодолеть некоторую узость критериев — издержки самоутверждения. Наступал черед романа.

Они были полны дерзновенных замыслов, Причард и ее друзья: Вэнс Палмер, в будущем выдающийся романист и мастер психологической новеллы, драматург Луис Эссон — энтузиаст национального театра, поэт-социалист Фрэнк Уилмот, композитор Генри Тейт, воспроизводивший в своей музыке шум ветра и голоса птиц в австралийском лесу. Поборники национального искусства, они жадно внимали новому, тому, что доносилось из Европы и Америки. В Австралии находили отклик парадоксы драматургии Шоу и блистательная портретная галерея Форсайтов, сатирический гротеск Франса, ирландский «Театр Аббатства», движимый идеями национального возрождения. Палмер возвращался в 1907 году из Англии домой через Россию, надеясь повидать Толстого. На мельбурнской сцене в 1910–1918 годах ставили Чехова.

По приезде в Англию Причард поспешила навестить восьмидесятилетнего Джорджа Мередита, — в поэзии и прозе ветерана английского реализма ее пленяли «буйное жизнелюбие, блеск ума, тонкая ироничность». Но роль Мередита не была исключительной. В целом становление австралийского романа, наиболее ярко выраженное в творчестве Причард и Палмера, проходило под знаком интенсивного обогащения национальной традиции достижениями развитых литератур.

Первый опыт был в романтическом ключе. Южная окраина континента, где искали убежища узники тасманийской каторги, в лодке одолевшие Бассов пролив, угон скота, семейные тайны, честный фермер и злодей-трактирщик, убийства в ночном лесу, — «Пионеры» как будто используют арсенал колониального романа, образцом которого был «Вооруженный грабеж» (1881) Ролфа Болдервуда (кстати, оба произведения неоднократно экранизировались). Но само понятие «пионер» расширяется, включая социально-преобразующую деятельность, изменение мира, «чтобы каждый мог жить лучше и счастливее».

Работа в газете приводила Причард в трущобы Лондона и Мельбурна, зловонные ночлежки и бесплатные столовые Армии спасения, на митинги Лиги борцов против потогонной системы труда. Сотни безработных шли голодным походом через всю Англию к зданию парламента. На набережной Темзы спали бездомные. И окончательным доказательством порочности существующего мироустройства явилась первая мировая война: не сразу, освобождаясь от заблуждений, Причард поняла, что неуемная растрата человеческих жизней имеет одну цель — обеспечить монополиям сверхприбыли и возможность расправиться со смутьянами.

Как человек аналитического склада ума, она искала объяснение и спасительный выход из лабиринта социальных противоречий в трудах мыслителей и реформаторов — от Платона до Кропоткина, в религиозных учениях. Октябрь 1917 года, революция в России, потрясшая мир, вплоть до далекой Австралии, открыла ей марксизм — единственную из всех теорий, которая «дает разумную основу для преобразования нашей социальной системы».[5]

Новое направление мысли сказалось в романе «Черный опал» (закопчен в 1918 г., опубликован в 1921 г.), где ставится вопрос о главных ценностях жизни и условиях человеческого существования. Опаловый прииск «Кряж упавшей звезды» в Новом Южном Уэльсе — изолированная природой старательская община. Здесь живут «по справедливости», подчиняясь лишь законам товарищества, каждый — «сам себе хозяин», и американскому скупщику не удается превратить прииск в промышленное предприятие. Но есть ли в действительности у мелких производителей, никак организационно не связанных, шансы выдержать натиск капитала и самостоятельно распоряжаться своим трудом? Позиция вожака старателей Брэди — «искать наслаждение не в поверхностной роскоши, которую можно приобрести за деньги, а в красоте природы», в любви, в возможности открытия, предпочитая бедность потере свободы, отказываясь от технического прогресса, не менее утопична, чем придуманный лоусоновским свэгменом райский «Отель Пропащих Душ» или попытка австралийских социалистов создать в парагвайских дебрях, в 1893 году, коммуну «Новая Австралия».

В словах Брэди о том, что старатели, продав себя в наемное рабство, уподобятся упряжке волов, содержался зародыш романа «Рабочие волы» (1926, в русских переводах назван «Охотник за брэмби», «Погонщик волов») — провозвестника социалистического реализма в австралийской литературе. Современники сравнивали его с дождем, пролившимся после засухи, прорывом. Причард работала над ним, уже будучи членом КПА, образованной в 1920 году, организатором рабочих кружков. Пролетарий, пусть еще прикованный к колеснице капиталистической эксплуатации, был для нее строителем прекрасного будущего. И в жизни лесорубов Шестой мили и рабочих лесопилки в Эвкалиптовом ручье она находила признаки грядущих перемен. Забастовка окончилась ничем. Но она всколыхнула души людей, по-иному осознавших свое положение. Придет час, и они сбросят ярмо воловьей покорности. Рабочий Марк Смит, книжник и агитатор, «бесстрашный в мыслях и речах», — первый у Причард образ профессионального революционера. Роман заставил также говорить об эмоциональной свежести и живописных качествах ее письма. В поисках синтеза «человек — природа — труд — общество» у нее были свои находки и потери. Если писателя XIX века австралийская природа завораживала и даже пугала своей необычностью, если у поколения 90-х она представала грозным противником поселенца, то на страницах Причард цветут, источая аромат, десятки цветов, десятки птиц поют на разные голоса, и австралиец нарисован в единстве с природным окружением, что не исключает единоборства. Показывая, как все — люди, животные, растения — подвластно законам эволюции, она подчас натуралистична, в чем усматривают влияние английского писателя Д.-Г. Лоуренса. Творчество этого весьма противоречивого художника знаменовало поворот английского романа XX века к замкнутому психологизму, он выработал блестящую, эмоционально яркую манеру письма, чувствительного к психологическим нюансам. В своем неприятии «механической цивилизации» он искал опоры в «здоровом» животном начале, гиперболизируя инстинкт размножения, наделяя эротические импульсы неодолимой, определяющей, верховной силой. Однако «Рабочие волы» написаны во имя высвобождения человеческого, а не животного в человеке. Признавая «раскрепощающее влияние» Лоуренса на многих писателей своего времени, Причард подчеркивала, насколько чужда ей его философия и выдвинутый в статье «Мораль и роман» тезис «трепетно-неустойчивого равновесия», которое романист не смеет нарушать, нажимая пальцем на чашу весов, то есть будучи тенденциозным. Каждый роман, возражала Причард, хранит «отпечаток пальца гончара».

«Кунарду, или Колодец в тени» (1929) — также произведение новаторское. Голоса в защиту аборигенов раздавались и прежде, но никогда еще их судьба и зло расовой дискриминации не были изображены как трагедия реальных людей. В какой-то мере эскизом к роману явилась пьеса «Брэмби Инз» (1927). Она шокировала тогдашние литературные вкусы откровенностью, с которой говорилось о произволе скваттера, принуждающего аборигенок к сожительству, и увидела свет рампы лишь в 1972 году, поставленная мельбурнским экспериментальным театром и труппой аборигенов. Но в центре пьесы — столкновение грубого самодура Брэмби и беспомощной городской девушки. Роман же — история любви аборигенки и фермера другого типа, честного и доброго и все-таки погубившего любимую женщину да и себя, повинуясь расовым предрассудкам. Кунарду нужна Хью Уотту, как источник в пустыне, но он боится признаться в этом самому себе («Возможно ли, чтобы мужчина в здравом уме испытывал такие чувства к чернокожей?»). Причард бережно воспроизводит уклад аборигенов, их речь, фольклор. Равноправие рас утверждается всей логикой повествования, которое выявляет и обоюдность воздействия, взаимозависимость. При этом аборигены — сторона страдающая, и поэтическое произведение о несчастной любви имеет силу обвинения. В «Кунарду» мастерство Причард достигает зрелости. Композиционное обрамление — излюбленный прием — возвращает читателя к первоначальной сцене, несущей теперь отпечаток пережитого.

Двадцатые годы завершаются романом «Цирк Хэксби» (1930) и сборником рассказов «Поцелуй в уста» (1932). При всей остроте конфликтов их переполняет ощущение радости жизни, готовности принять ее вызов.

Следующее десятилетие оставило по себе недобрую память — жестокий кризис, голод и безработица, резкое обострение классовой борьбы, тень надвигающейся войны и фашизма. В Австралии шла мобилизация прогрессивных литературных сил. В. Палмер, Дж. Девэнни, Б. Пентон, К. Теннант, З. Герберт, Д. Стайвенс срывают маски, развенчивают легенды, вскрывают бедственное положение трудящихся. Причард пишет агитационные пьесы («Солидарность», «Женщины Испании»), поставленные в Перте Гильдией пролетарского искусства, статьи, брошюру «Кому нужна война». К ней обращаются Барбюс и Роллан с просьбой помочь в организации антифашистского движения. Конгресс против войны и фашизма состоялся в Мельбурне в 1934 году. Она выступает в защиту его делегата Э.-Э. Киша, которому правительство запретило въезд в Австралию. Работает в Комитете помощи испанским республиканцам, в Лиге австралийских писателей, основанной по ее инициативе.

Побывав в 1933 году в СССР, Причард выпустила книгу очерков «Подлинная Россия». В 1941 году она объездила всю страну, призывая к установлению дипломатических отношений с Советским Союзом, выступая по четыре раза в день с лекциями о социалистическом государстве, первом в мире. Она проявляла огромный интерес к советской литературе, которую хорошо знала, любила, пропагандировала. Ее художественное кредо становится более четким и осознанным как эстетика социалистического реализма. «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого — непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он сообразно непрерывному росту его потребностей хочет обработать всю как прекрасное жилище человечества, объединенного в одну семью». Слова, произнесенные Горьким на Первом съезде советских писателей в 1934 году, так часто цитируются в книгах, статьях и учебниках, что мы порой забываем, каким эстетическим откровением они прозвучали для современников, устанавливая родство литературного творчества с творчеством самой жизни. «Это была новая и революционная идея для писателей капиталистических стран», — писала Причард в статье «Дань Максиму Горькому». Она целиком разделяла горьковскую концепцию целенаправленности искусства, которое неизбежно несет в себе «за» или «против», и считала себя вправе добиваться социальной определенности образа, выпуклости положительного и отрицательного (но не черно-белых противоположений!). В 1945 году в Сиднее вышел сборник статей Горького «Творческий труд и культура» с предисловием Причард. «Я верю, что волна социальных преобразований влечет нас от капитализма к социализму, и цель, во имя которой австралийский народ не раз вступал в борьбу, стала яснее», — эти строки легли на бумагу, когда писательница работала над первой книгой трилогии «Девяностые годы» (1946), «Золотые мили» (1948), «Крылатые семена» (1950).

Замысел монументального произведения, в котором частная жизнь будет сопряжена с общественной, поиски личного счастья поставлены в связь с освободительной борьбой человечества, великая перспектива откроется как закономерный вывод из реальной жизни современников, созревал постепенно. Он был плодом многолетних творческих исканий и участия в политических боях, концентрацией всего жизненного опыта. Как правило, Причард писала, опираясь на лично познанное. Случалось ей жить в лесных районах Юго-Запада и на скотоводческой станции Северо-Запада, среди фермеров пшеничного пояса, путешествовать с бродячим цирком, наблюдать гуртование скота. Она умела ухаживать за лошадьми, выкармливать телят и доить коров. Знаком ей был и вкус старательства. Приступая к трилогии о золотых приисках, она поселилась на месте действия, в городе Калгурли, в семье шахтера. Беседовала с десятками очевидцев «бурных деньков», уточняя детали, отдавая на суд написанное. Перелистала сотни старых газет, углублялась в архивы.

Мы находим в трилогии то, что вообще свойственно художественному миру Причард: женщину неисчерпаемой энергии и душевной силы, колоритный быт небольшой общины в глухомани, превосходные описания трудовых занятий, точные и в профессиональных деталях, и в передаче психологии людей, жизнь которых целиком зависит от их труда. Эти черты качественно меняются с изменением масштаба изображения, его протяженности в пространстве и времени и, что особенно важно, в историческом времени. Трилогия — обширное густонаселенное полотно, охватывающее шесть десятилетий: от 90-х годов прошлого века до окончания второй мировой войны, от юности дедов до юности внуков. Трилогия создавалась, когда в мировой литературе усилилась тяга к многоплановому эпическому повествованию, рожденная потребностью осмыслить сложный драматический опыт XX века с его катаклизмами и быстрыми сдвигами. Были у романа-эпопеи и свои, австралийские истоки. В 30-е годы широко распространился жанр «саги», семейно-исторической хроники (в большей степени семейной, чем исторической), — австралийцы подытоживали пройденное, приближаясь к стопятидесятилетнему рубежу колонизации. Самое ее начало скрупулезно описывала Элинор Дарк в трилогии «Земля вне времени» (1941), «Натиск времени» (1948), «Нет преград» (1953). Романы Причард обладают наибольшей широтой эпического дыхания, ибо и в малых клетках их ткани проходит ток истории, и национальное введено в мировой контекст.

В 90-е годы XIX века Австралия вторично пережила «золотую лихорадку» — сказочные залежи были открыты на Западе, куда устремились искатели счастья, прежде всего из восточных колоний, разоренных засухой и кризисом, крахом банков и земельными спекуляциями. Население Западной Австралии, превышающей по территории Францию в четыре раза, удвоилось (но и в 1894 году составило лишь восемьдесят тысяч человек), а в Лондоне было создано свыше трехсот компаний для эксплуатации местных рудников.

Симптомы болезни одинаковы и в морозном Клондайке 90-х годов — сцене «Северных рассказов» Джека Лондона, и в сожженных солнцем пустынях австралийского Запада — готовность в мгновение ока сняться с места и очертя голову, обгоняя других, ринуться навстречу неизвестности, опасности, а может быть, и удаче. Историческая достоверность западноавстралийской «лихорадки» в изображении Причард общепризнана: первые походы, фантастические находки и ложные тревоги, нехватка воды и продовольствия, эпидемии, спекулятивный бум, обогащающий дельцов и оставляющий ни с чем разведчиков-первопроходцев. В неторопливом течении романа палаточный лагерь в лесной чаще сменяется городским поселком, на участках, скупленных синдикатами, вырастают копры шахт, и бывшие старатели, став рудокопами, гибнут оттого, что крепежный лес дороже их жизни. Старательской вольнице приходит конец (в отличие от утопического завершения «Черного опала»). С развитием промышленности, то есть капиталистических форм труда и эксплуатации, стихийная демократия приисков исчезает и обозначаются классовые перегородки. На торжественный обед в честь прибытия первого поезда в Калгурли получают приглашение владельцы шахт, чиновники, управляющие банками, но не пионеры, открывшие прииск.

Исторических лиц в трилогии немного, и они эпизодичны. На авансцене — рядовые участники. В повествовании участвуют ветераны приисков, вспоминая, подтверждая, комментируя. Событие извлекается из прошлого с хвостом живых подробностей, толков, бывальщин, сдобренных грубоватым юмором, — заметим, что старательский фольклор лег также в основу рассказов сборника «Осколки опалов» (1944).

Прииски — котел, в котором варятся люди самого различного происхождения, положения и характеров. Кого же выбирает Причард? Потомственного австралийского старателя Динни Квина, отпрыска английского аристократического семейства Морриса Гауга — ему пришлось покинуть родину после скандального проступка, Олфа Брайрли — не доучившись в университете из-за банкротства отца, он взялся за кирку, чтобы раздобыть деньга для брака с возлюбленной Лорой, беглого юнгу Пэдди Кевана — будущего миллионера сэра Патрика, лихого ирландца Фриско с револьвером у пояса, побывавшего и в Калифорнии… Каждый из них живет своей жизнью, по-своему значительной, и пестрота приискового калейдоскопа, по мере подведения итогов, все больше уступает место четкому социальному узору. Композиционный стержень трилогии — судьба семьи Гаугов, и ее внутренняя динамика наиболее последовательно и убедительно выявлена в образах Салли и Морриса, их детей и внуков, друзей и недругов.

Моррис — тип «бывшего джентльмена», демократизировавшегося в Австралии. В колониальной литературе XIX века «паршивая овца», отправленная к антиподам в наказание за грехи, была окутана дымкой таинственности. «Романтический британский отщепенец пользовался большим спросом в этой стране, и много благородных слез было пролито над его одинокой могилой», — писал Лоусон, отделяя «горемыку поэтического и популярного» от настоящего. Однако и сам он набрасывал романтический силуэт «бывшего джентльмена». Причард прослеживает трансформацию непрактичного и заносчивого светского молодого человека, который теряет состояние и, опускаясь все ниже по ступенькам социальной лестницы, отказывается от честолюбивых упований, смиряясь с профессией гробовщика. Необходимость зарабатывать на хлеб изменила к лучшему барственного и эгоистичного Морриса — отучила от кастового чванства, поколебала «заплесневелый консерватизм».

Салли, главную героиню романа и трилогии, Причард наделила всем, что восхищало ее в людях, — мужеством, трудолюбием, прямодушием, отзывчивостью. Молоденькая неопытная женщина, поняв, что человек, с которым она обвенчана, совсем не таков, каким она себе представляла его, взваливает на свои плечи бремя ответственности за семью, не чураясь черной работы. С годами круг этой ответственности расширяется, включая не только неудачника Морриса, детей, друзей, но весь трудовой люд приисков, судьбы народа и всего человечества. В гражданском возмужании Салли отразился исторический опыт австралийского народа. И в старости она останется жизнерадостной, привлекательной, восприимчивой к новому. В этот образ Причард вложила свою веру в раскрепощение женщины и «предсказание будущего».

Герои Причард ведут борьбу за существование, решают личные проблемы, выполняют повседневные свои обязанности, любят, дружат, растят детей, становятся жертвой обмана и мести — словом, река жизни уносит их, и краски, которыми пользуется писательница, запечатлевая ее извивы, светятся теплотой и участием. В романе «Девяностые годы» трудно было бы выделить кульминационный пункт — есть зона наибольшего напряжения, и создается она конфликтом, в который вовлечены все. Борьба старателей с горнодобывающими компаниями за право добывать близко залегающее россыпное золото — «золото бедняков», разделила людей, еще недавно сливавшихся в толпе охотников за фортуной. Динни Квин попадает в тюрьму за сопротивление властям, — они поддерживали владельцев рудников, прибегая к законодательным ухищрениям. Динни воплощает качества, которые так ценятся в рабочей среде, — преданность товарищам, независимость, решимость отстаивать общие интересы. Настоящий пионер, получающий наслаждение от самого поиска, — тропы, проложенной среди безмолвного кустарника и голых скал, ночей у костра под звездным небом, — он не может допустить, чтобы старатели, разведавшие этот край, заселившие его и считавшие себя его хозяевами, были вышвырнуты, как балласт.

Олф, управляющий рудника, боясь лишиться работы и поставить под удар благополучие семьи, предает тех, с кем делил тяготы первых старательских походов. Друзья отворачиваются от него, а владельцам рудников он не нужен, несмотря на его технический талант и рвение, — куда удобнее послушные исполнители грязных махинаций. Олф кончает самоубийством.

Салли не задумывается над выбором. Она своя среди старателей, работает наравне с ними и их женами, их борьба равно касается и ее: она идет на митинги и демонстрации, кормит голодных, собирает деньги для семей арестованных. И вспыхнувшему чувству к Фриско, влюбленному в нее, самоуверенному, преуспевающему, способному на широкий жест, она сопротивляется не только из-за брачных уз: ловкач-авантюрист, наживающийся на спекулятивных сделках, и ограбленные старатели — на разных берегах.

На протяжении всей трилогии скрещиваются дороги Салли и аборигенки Калгурлы. Трагедия аборигенов, к которой Причард возвращалась снова и снова, — об этом можно судить по рассказам всех ее сборников, вплоть до последнего, «Нгула» (1959), — вошла в «историю западноавстралийской золотопромышленности»: вторжение старателей в их исконные земли, уничтожение скудных запасов воды и пищевых ресурсов, осквернение святилищ, резня, изгнание жалких остатков племен из городов. Прелюдия к роману «Девяностые годы» — столкновение старателей с местным племенем. Чтобы выведать, где находится водоем, белые связывают Калгурлу, только что родившую ребенка, и, накормив солониной, не дают ей пить. В Калгурле живет неистребимая ненависть к захватчикам, но она помогает Салли, которая была добра к ее дочери, Маритане. Салли обязана Калгурле жизнью, — аборигены выходили ее, больную тифом и оставленную Моррисом в буше. Взаимоотношения двух женщин далеки от модели «добрый хозяин и преданный туземный слуга». Из безликой массы «чернокожих», которых следует опасаться, аборигены становятся в глазах Салли людьми, достойными уважения и дружбы. В ее сочувствии — осуждение бесчеловечной политики колонизаторов.

Золотоискатели, изнывавшие от жажды, ненавидели миражи, манившие гладью вод и зеленью деревьев. Между тем вся их жизнь была погоней за ускользающим призраком. Примечательно, что одним из вариантов названия романа было — «Мираж». «Вот уже сколько лет мы все здесь, на приисках, и никому из нас нет удачи», — удивляется Моррис. Он не вернулся в Англию с солидным счетом в банке. И Робийяры не купили ферму. И Вайолет О’Брайен, которой прочили оперную сцену, стоит за трактирной стойкой. Вознеслись из грязи да в князи такие, как Пэдди Кеван, — подличая, воруя, жульничая, ничем не брезгуя, таясь до поры до времени, когда можно будет сбросить личину простого парня. Мираж исчез.

Мы расстаемся с героями романа «Девяностые годы» на пороге нового века. Причард облечет в живую плоть и кровь в последующих частях трилогии борьбу австралийского народа против введения обязательной воинской повинности в 1916–1917 годах, забастовку 1919 года на приисках, антифашистское движение и участие австралийцев во второй мировой войне. Салли вырастит и потеряет всех своих сыновей. Кавалериста Лала скосит турецкая пуля под Газой. Любимец Дик, единственный, кому удалось дать хорошее образование, разобьется в шахте. Том умрет от шахтерской болезни — силикоза. Преждевременно уйдет и Дэн, закладывавший и перезакладывавший свою ферму. Салли обретет выстраданную мудрость горьковской матери, чувство причастности к борьбе против угнетения и несправедливости, где бы она ни велась.

В основе трилогии лежит идея преемственности освободительной борьбы человечества, проявляясь и в отдельных черточках, и в эволюции образов, и во внутреннем итоге повествования. Отец Динни строил Эврикскую баррикаду в Балларате в 1854 году. Отец Мари Робийяр погиб на баррикадах Парижской коммуны. Надя Оуэн, которую полюбил Том Гауг, — дочь русского революционера, бежавшая за границу, спасаясь от преследований царизма. Дело Тома, самоотверженно отдавшего себя борьбе рабочего класса, продолжил внук Салли, коммунист Билл, сложивший голову в войне с фашизмом. Многое кануло в Лету вместе с бурными девяностыми и нахлынувшими вслед за ними не менее бурными волнами других десятилетий. Но Салли Гауг и преданный ее друг Динни Квин твердо знают, что сражения против всесильных магнатов золота и всей системы присвоения чужого труда, не были напрасны. Уже старики, увидев, как опускаются на спекшуюся землю семена дикой груши — калгурлы, они думают о семенах новой жизни, которые «взрастут и дадут плоды, даже если упадут на сухую, каменистую почву». Так, символическим образом завершается трилогия.

Возросший историзм, характерный для литературы социалистического реализма, прочтение современности как живой истории в ее движении к окончательному краху старого мира и торжеству социализма, многоликость и рельефность образов дают основание причислить австралийскую эпопею к лучшим панорамным полотнам прогрессивной литературы 40—50-х годов, созданным Л. Арагоном, М. Пуймановой, Ж. Амаду, Д. Димовым и другими. Трилогия возникла в период нового подъема национального самосознания и успехов демократических сил, окрыленных победой над фашизмом. Но заканчивала ее Причард, когда вовсю дул ветер «холодной войны», и публикация такого произведения была актом гражданской смелости. Причард говорила о крылатых семенах коммунизма, когда правительство Мензиса всеми правдами и неправдами пыталось протащить законопроект о запрещении австралийской компартии. Она подтвердила и сформулировала свои взгляды в брошюре «Почему я коммунистка» (1956). В преклонном возрасте, с пошатнувшимся здоровьем, она не прекращала ни литературной, ни общественной деятельности. Отдавая много сил движению в защиту мира, она в семьдесят лет собирала на улицах подписи под антивоенным воззванием, и последний ее роман, «Негасимое пламя» (1967), — о журналисте, которого гибель сына в бесславной авантюре в Корее побуждает отказаться от места «наверху» и начать личный поход за мир.

Катарина Сусанна Причард умерла в октябре 1969 года. Согласно ее пожеланию, прах был развеян с вершины холма Гринмаунт, где она прожила полвека: «Приятно думать, что станешь частицей этой земли и, быть может, дашь жизнь какому-нибудь дикому цветку».

Творчество К.-С. Причард, словно мост, соединило два важнейших этапа австралийской литературы — реализм лоусоновской эпохи и первой половины XX века. Она была признанным главой демократического направления, богатого именами. Вэнс Палмер, Алан Маршалл, Джон Моррисон, Гэвин Кейси, Джуда Уотен, Димфна Кьюзек выразили добро и зло в социальных величинах, веря в способность человека изменить к лучшему мир, в котором он живет, и самого себя.