В доме была еще свободная спальня, которая, как мне теперь кажется, никогда не пустовала, всегда ее занимал какой-нибудь гость или родственник. На половине матери была маленькая гостиная, где я иногда сидел с ней. Больше всего в гостиной меня привлекала мамина шкатулка для рукоделья, сделанная из слоновой кости в Индии для одной из ее двоюродных бабок, со множеством отделений и выдвижных ящичков из сандалового дерева, полных шпулек из слоновой кости для шелковых ниток, игольниц, коробочек разных размеров и крохотных ножничек и шпилек для вышивания. Ко второму завтраку я спускался в столовую, но в другое время ел наверху в детской, чтобы не мешать отцу. Главная комната в доме была отдана под библиотеку, я редко заходил туда, кроме тех случаев, когда шел сквозь нее в сад через балкон и веранду.

Обстановка, почти все предметы которой сохранились доны-не и стоят у меня в доме или у брата, большей частью была фамильная дубовая или красного дерева, очень добротная. Всюду стояли книжные шкафы, между которыми на узком свободном пространстве висели гравюры или акварели. Дом был светлый, теплый, и я всегда с удовольствием возвращался в него, но никогда не испытывал к нему какой-то особенной любви и всегда, с тех пор, как начал смотреть на него критически, считал привязанность отца именно к этому строению слегка нелепой. Он порой писал о нем так, словно это был корабль: «Крепко сколочен». Его любовь к нему была сентиментальной, но без аффектации. Он только дважды наказал меня, и оба раза за умышленную порчу дома; первый раз, когда я попробовал свой новый нож на углах каминной полки, а другой, когда проделал ход в чулане, где стояла обувь, к фундаменту, по которому, пока меня не застукали, мог ползать под балками, на которых лежали половицы.

Единственное место, которое восхитило меня, когда мы въехали в новый дом, было узкое пространство старого огорода позади теплиц. Оно заросло буйными, выше меня, сорняками, и, продравшись сквозь их тенистую толщу, я оказывался у заброшенной котельной. Этот подвал и эти заросли стали моим потаенным уголком, так я пал жертвой распространенного среди англичан недоразумения способности во всякой ветхой старине видеть нечто возвышенное, и разделяю его до сих пор; всю жизнь я искал уединенных темных и затхлых мест, как бродячая сука, готовая ощениться.

Эту мою страсть я с избытком мог удовлетворять в доме моих теток в Мидсомер-Нортоне.

После смерти моих бабушки с дедушкой эти три незамужние дамы предпочли остаться в своем старом доме, и с тех пор, как я впервые побывал там в 1870-х годах, в нем мало что изменилось. Я, собственно, редко проводил у них больше двух месяцев в году, но их дом захватил мое воображение, как это не удавалось родному дому. Одной из причин, как мне рассказывали, по которой я отдавал ему предпочтение, было то, что «в нем умерли люди».

Снаружи он ничем не выделялся, обыкновенный непримечательный дом, почти не видимый за стенами ограды и разросшимися кустами. Подозреваю, что комнаты со стороны фасада и крыльцо были пристроены в начале правления королевы Виктории к старому фермерскому дому, поскольку внутри открывалось полное отсутствие осмысленной планировки: все комнаты на разных уровнях, путаница коридоров и переходов со стенами, сложенными из плитняка, и крохотный внутренний дворик, где находился водяной насос. В саду, в конюшне и позади кухни были еще насосы, и для ребенка, выросшего в доме с «центральным» водоснабжением, они были полны тайны. Кучеру моего деда, который, состарившись, чистил обувь и ковырялся в саду, приходилось тратить массу сил, чтобы накачать воды.

В доме было много необычного и странного; одна комнатка за курительной называлась «темная кладовка» и освещалась единственным окошком с красным стеклом; когда-то в ней проявляли фотопластины. Бывшие детские отвели под чуланы. К ним, тоже находившимся на разных уровнях, надо было добираться по очень крутой лестнице, чуть ли не под крышу. В одной из оконца у самого пола был виден бак для дождевой воды, которая была ярко-зеленого цвета и покрыта густым слоем ряски.

В библиотеке книг было мало, и те не интересны мне в моем возрасте, но ряды застекленных шкафов хранили коллекцию окаменелостей, которые деду дарили шахтеры.

А еще меня восхищало освещение в доме: масляные лампы в нижних комнатах, газовые рожки в коридорах, свечи в спальнях. Уинифред Пек описывает восторг Роналда Нокса[50] и его брата, когда они впервые увидели электрический свет. Со мной все было наоборот.

Ванная комната меня и пугала, и будоражила. Она была единственной на весь дом, и готовить ванну надо было загодя, за полчаса. Это была узкая, с высоким потолком комната без окна, свет падал сквозь фонарь наверху. Зажигалась газовая колонка «устаревшей» по нынешним временам конструкции. Комната мгновенно наполнялась паром и запахом газа, так что пламя горелки, похожее на рыбий хвост, едва освещало ее. Отсвет пламени падал на оскаленные зубы чучела обезьянки, которую когда-то привез в Англию (как я полагаю) мой двоюродный дед, и она погибла от солнечного удара, когда ее демонстрировали в Корсли на школьном празднике. Пар затуманивал застекленный ящик, в котором высоко над головой помещалась обезьянка, и ребенок видел только ее зубы, сидя внизу в быстро остывавшей воде. Конечно, зверек пугал меня, но это был приятный, так сказать, страх, то же самое я испытывал, когда тетушка Конни запевала, после моих настойчивых просьб, балладу «Лорд Рэндал»[51]. Как хорошо известно, существует множество вариантов этой баллады. Тот, что пела тетушка, был по языку наиболее близок к современному, с бесконечным числом куплетов и заставлял сердце биться от ужаса. Она садилась за раскрытый рояль в гостиной, освещенной мягким светом масляных ламп, оставлявшим глубокие тени по углам, откидывала голову и начинала завывающим голосом, словно ведьма свое заклинание:

Не оставалось сомнений, что лорд Рэндал погиб от руки его «верной возлюбленной», а не просто съев, как следовало из других вариантов, что-то нехорошее. Сцена, где его охотничьи собаки шатаются перед тем, как упасть замертво, особенно преследовала меня, потому что в то время я любил собак. Прослушав эту балладу — а я снова и снова требовал повторить ее, я — поднимался к себе в спальню, испытывая неподдельный, но приятно щекочущий страх, и старался успокоиться перед сном, катая крохотные жемчужины из наплывов воска на подсвечнике.

В столовой всегда было полутемно, а ее стены увешаны картинами маслом. В гостиной — тесно от маленьких столиков, драпировок, ширм и шитых панно на резных ножках. Там стояло два застекленных шкафчика, заполненных всяческими «древностями» — веерами, табакерками для нюхательного табака, орехами с выпиленным узором, старинными монетами и медалями; некоторые из них ничем не примечательные, к примеру, заключенный в футляр, тщательно обложенный ватой и снабженный этикеткой обгорелый кончик трости, опираясь на которую, некий родственник совершил восхождение на Везувий, или прядь волос Вордсворта (подлинность под вопросом). Стандартный набор туристских трофеев еще не был определен; подарки, которые мой дядя Алик привозил после морских походов, были необычней и лучшего качества, нежели добыча участников современных круизов, и все это тщательно хранилось и давалось в руки только под присмотром старших, когда меня одолевала скука дождливых дней. Самым невероятным экспонатом этой коллекции была «Белая кровь» — сохраненная моим дедом проба крови пациента, умершего от какой-то формы острого малокровия. Она хранилась в стеклянном флаконе, помещенном в цилиндр из слоновой кости с завинчивающейся крышкой вместе с какими-то научными заметками, написанными неразборчивым почерком деда. Субстанция давно уже была не белой (если когда и была действительно таковой), а густой и коричневой. Когда спустя годы я, после смерти последней из теток, вступил во владение их имуществом, я тщетно пытался ощутить то мое детское восхищение.