А вот и сам Джек. Он катит верхом на серой английской кобыле в горы, туда, где сияет тысячью огней его необыкновенная вилла «Эфемерида», построенная со сказочной роскошью. Пока мягкие серебряные копыта кобылы легко касаются специальной ездовой дорожки, построенной для хозяина города рядом с обычным шоссе, рабочие Кресслинга, измученные тяжелым днем, разбредаются по своим жилищам.

Рабочие Джека живут хуже собак. Не потому, что им платят мало, нет, — наоборот, им платят много. Джек Кресслинг изобрел свою систему оплаты. Он держит рабочих только до тридцатилетнего возраста. Чуть отпраздновал свои тридцать лет — иди на все четыре стороны, уступи место другому. А пока тебе еще семнадцать, двадцать, двадцать пять — Джек Кресслинг дает. Он дает щедро — пригоршнями долларов, каждую субботу, из платежной кассы. Но он дает не даром: работайте, работайте, работайте, еще час, еще час, еще час… И, задыхаясь от мысли, что после тридцати — конченный век, их ждет нищета и безработица уже до самой могилы, — рабочие Кресслинга в надежде приберечь хоть что-нибудь на черный день, спеша, как безумные, работают, работают, работают десять, двенадцать, четырнадцать, а после четырнадцати — еще и шестнадцать, двадцать, двадцать четыре часа в сутки, позволяя себе сон единожды за трое суток, перекусывая тут же у станков, грызя кофейные семечки для подхлестыванья энергии и ясности мозга. Но если вы думаете, что они этаким способом хоть что-нибудь да накопят себе ко дню, когда отпразднуют (или оплачут) свое тридцатилетие, то пойдите навестите их, только не в рабочий поселок Миддльтоуна, а пониже, на миддльтоунское кладбище: там они лежат все рядком, и над каждым из них Джек Кресслинг не поскупился поставить памятник.

Впрочем, так оно было пять лет назад. Теперь это не так. С тех пор как на деревообделочной поднял голову белокурый гигант Микаэль Тингсмастер, люди работают и работают, но не больше положенного, и уже не умирают к тридцати годам; а между губами их, как кролик в норе, сидит себе комочком улыбка. Мик Тингсмастер знает, что делает. Недаром побежали отсюда во все стороны Америки и за ее пределы, на могучие теплоходы, на самолеты и дирижабли, на поезда и автобусы, в отели и конторы, две крохотные, микроскопические буквочки «ММ», и недаром все больше и больше рабочих по ту и эту сторону океана знают, что они обозначают и как ими пользоваться.

Мик Тингсмастер живет не в поселке. Он построил себе хибарку из деревянных отбросов на окраине Миддльтоуна, возле самой телеграфной вышки. В этой хибарке он проводит те два-три часа в сутки, какие остаются ему после большой и в высшей степени разнообразной деятельности. Спать он умеет и сидя и на ходу. Но ест неизменно дома, принимая из рук старой стряпухи большую миску с ароматной, известной всему Миддльтоуну «похлебкой долголетия», варить которую старуха умеет в совершенстве. Тут и кусочки мясных хрящиков, и картошка, и лук, и пастернак, и морковь, и перец, и еще какая-то целебная травка, присланная Мику ребятами-нефтяниками из Мексики. У Мика нет ни жены, ни детей. Пока он ест похлебку, под столом у ног его расположилась огромная собака Бьюти, верный друг и товарищ Тингсмастера, умильно следя за каждым взмахом его руки.

Только-только ударила деревянная ложка Мика в полуочищенное дно заветной миски, а Бьюти, облизываясь, проглотила брошенный ей хрящик, как дверь хибарки приотворилась без стука, и в нее заглянул пожилой маленький человек с небольшой бородкой.

Прежде чем продолжать наш рассказ, отрекомендуем читателю этого пожилого человека.

Кто из вас не знает об Эдисоне? Слава его ходит по всему земному шару.

А знает ли кто техника Сорроу? Никто.

Техник Сорроу, несмотря на свой возраст, почти всегда в движении. Он любит прохаживаться, заложив руки за спину. Он почти никогда не сидит: он ходит работая, ходит говоря с вами, ходит обедая и даже ходит сидя — последнее возможно лишь потому, что техник Сорроу изобрел себе подвижную сиделку, род ходячего стула. Он любит поговаривать, примешивая иной раз и латинское слово: «Жизнь — движение, смерть — неподвижность; чуть зазевался, присел — и она тебя, братцы, цап за лохмы. Вот тут-то тебе и pax vobiscum, как поют католические попы».

Ходил слух, что еще мальчишкой техник Сорроу был другом-приятелем Эдисона. Однажды они разговорились за рабочим станком.

— Эх, — сказал будто бы Эдисон, — уж я выдумаю такую штуку, что все люди ахнут! Короли будут здороваться со мной за руку, самые почтенные профессора придут у меня учиться.

— А потом что? — спросил Сорроу.

— А потом буду жить и изобретать. Жить буду в собственном дворце, а изобретать чудеса за чудесами.

Сорроу смолчал на эти речи. Сказать по правде, они ему не понравились.

«Что же это такое? — подумал он про себя. — Не по-товарищески рассуждает Эдисон. Сам рабочий, а думает о королях. Посмотрим, куда он загнет».

Эдисон загнул как раз туда, куда не следовало. Телефоны, граммофоны, фонографы, трамваи — бесчисленное множество чудес попало в руки богачей и королей, умножая их удобства и украшая их жизнь.

— Вот что может сделать рабочий! — сказал Эдисон на приеме у одного короля, здороваясь с ним за руку.

Бывшие товарищи Эдисона гордились им. Рабочие частенько пили за его здоровье, пропивая свой недельный заработок. Техник Сорроу молча глядел на все это и качал головой.

«Завистник», — говорили ему на заводе.

Но техник Сорроу продолжал молчать и покачивать головой. В ту пору он был помощником у инженера Иеремии Морлендера на сталелитейном заводе Кресслинга. Он чинил машины, подлечивал винтики, смазывал, спрыскивал, разбирал и собирал негодные машинные части — словом, был на заводе мелкой сошкой. Но острый взгляд Иеремии Морлендера сразу подметил необыкновенные изобретательские способности техника Сорроу. Иеремия приблизил его к себе, научил черчению, проектировке, высшей математике. По мере своего стремительного продвижения по служебной лестнице Иеремия Морлендер тянул за собою и свою правую руку — техника Сорроу. Но ни Морлендер, ни сам Джек Кресслинг не имели над ним никакой власти. Предложи они ему миллион за лишний час работы — техник Сорроу и не моргнет. Снимет свой синий фартук, помоет руки под краном, заложит их себе за спину и уйдет домой, насвистывая какую-то песенку. А что он делал дома, об этом не знал никто, даже его квартирная хозяйка.

В тот день, когда Микаэль Тингсмастер произнес свою первую речь, положившую начало новой миддльтоунской эре, техник Сорроу постучался к нему после работы, вошел, запер дверь и заговорил:

— Тингсмастер, ты именно тот человек, которого я жду тридцать лет. Сунь руку ко мне в карман!

Мик Тингсмастер сунул руку ему в карман, вытащил оттуда сверток бумаг и вопросительно поглядел на техника Сорроу.

— Ходи рядом со мной и слушай, — шепотом сказал Сорроу.

Так они ходили весь вечер, всю ночь и все утро, вплоть до рабочего гудка. А спустя некоторое время побежали из всех фабрик, из всех заводов, с копей, рудников, доков, верфей, с мельниц, с элеваторов, из депо, из гаражей, из ремонтных мастерских веселые значки «ММ» на веселых вещах, обученных всем секретам техника Сорроу.

Вот этот маленький, незаметный человек с лицом, исполосованным целой сетью мелких заботливых морщинок, заглянул сейчас в хибарку Тингсмастера с очень серьезным выражением в глазах.

— Мик, — сказал Сорроу, после того как они обменялись крепким рукопожатием и стряпуха поставила перед ним дымящуюся всеми ароматами ее кухни деревянную миску с «похлебкой долголетия». — Мик, товарищ, произошло нечто. Я получил письмо от инженера Морлендера.

— Старшего? Младшего?

— От самого Иеремии Морлендера. Почерк его, марка советская, опущено в России. Пишет в ярости — призывает меня торопиться в нашем цехе с окончанием работы, уверяет, что пока не прикончим с заразой русского коммунизма, нам не будет ни дня покоя, что русские вздумали уничтожить Америку и американцев, что сам он, своими глазами и ушами, имел случай в этом убедиться и что отныне судьба мира находится в наших руках, в руках Секретного завода Джека Кресслинга.