Миша попытался увлечься птичками. Достал Брема, установил скворечник, отдал на другой конец посёлка Кляксу, потому что она слишком любила завтракать, обедать и ужинать синицами и воробьями. Но на этом занятия орнитологией закончились.

Не увлекли его и рассказы соседки по парте о том, что на Сочинской опытной станции субтропических культур есть «дерево-сад», на котором растут и мандарины, и лимоны, и апельсины, и грейпфруты — всего сорок культур! А кроме того, там же, на станции, выращивают помесь картошки и помидора, под названием не то «карпом», не то «помкар», и что это растение растёт вверх корнями. Всё это, конечно, интересно, и в другое время Миша с удовольствием посмотрел бы этого «карпома», или «помкара», и, может, вырастил бы, скажем, гибрид арбуза и дыни, под названием «ардын», или «дынар», но не сейчас! Всякие арбузы и дыни, карпомы и дынары — это Леонид-Петровичева ботаника. А кроме того, теперь уже нет никакого сомнения, что он, Миша Друг-Дружковский, родился археологом-писателем, а человек, родившийся археологом-писателем, никогда не увлечётся ботаникой, сколько бы ни старался Леонид Петрович.

Попытался Миша писать свои знаменитые статьи, но они перестали получаться. Да и о чем писать, если он не ходит в походы?

Почти всё время Миша проводил в одиночестве — хоть ребята, может, и забыли про его преступление, он-то ведь всё помнит!

Часами он лежал на диване, смотря в потолок пустыми глазами. Даже Линючка, которую никогда никакими просьбами нельзя было уговорить болтать со своей Акулькой не так громко, даже она, когда Миша ложился на диван, переходила на шёпот, словно Миша и впрямь был болен.

И Миша чувствовал, что ему действительно нехорошо. Он стал придирчивым и раздражительным. С Линючкой почти не разговаривал и даже не давал ей тумаков, что было совсем уж плохим признаком.

— Что с тобой, сын? — спрашивала мама, возвращаясь из школы.

— Ничего, — отвечал он еле слышно.

— Ты болен?

— Нет, не болен.

А на следующий день он спешил прийти домой раньше мамы, чтобы лечь на диван, укрыться старой шалью и отвечать голосом умирающего: «Нет, я здоров…» — пусть помучится. Надо было думать о сыне раньше, а не сейчас, когда уже ничего не исправишь.

Миша схватил пару двоек, что, впрочем, пришлось ему по вкусу, так как получать всю жизнь одни только пятёрки (правда, по маминому русскому всякое бывало!), даже как-то перед ребятами неудобно.

Однажды Вера Ивановна пришла домой какая-то оживлённая, решительная, боевая. Она бросила портфель с ученическими тетрадями на стол и крикнула:

— Ну, лежебока! Вставай!

— Что там ещё? — протянул Миша, не поворачивая головы.

— Дело есть.

— Не нужны мне дела. У меня сегодня двойка, — с гордостью заявил он.

Но мама отнеслась к двойке совсем не так, как должна относиться заботливая и любящая мама.

— Ну, двойка дело поправимое… А у тебя опять мерихлюндия?

— Опять, — вздохнул Миша.

— А-а! Мерихлюндия! Ну, тогда держись! Лена! На помощь! — И Вера Ивановна схватила Мишу за правую ногу и потянула к себе, а Линючка — эта всегда рада досадить брату! — вцепилась ему в левую руку и стала тянуть в свою сторону.

Конечно, они стащили Мишу с дивана на пол, но не потому, что он настолько уж ослабел, что не мог оказать должного сопротивления двум слабым женщинам. Нет, человек так уж устроен, если его тянут за руку в одном направлении и за ногу в другом, то ему становится смешно, а когда человеку смешно, то у него пропадают все силы.

Миша попытался было снова броситься на диван, но мама поймала его за штаны и стала щекотать. Само собой разумеется: в таких условиях мерихлюндия не получается.

— Так вот, слушай, несуразный ты сын, — сказала мама, усаживая Мишу, как маленького, на колени и запуская пальцы ему в волосы. — Не знаю, как ты на это дело смотришь, но ведь твоё славное спелеологическое общество бесславно распадается прямо на глазах.

— Ну и пусть себе распадается. Меня это уже не касается.

— То есть как это не касается? Общее дело, а тебя не касается?

— Может, я теперь орнитологией увлекаюсь… — И для вящего доказательства Миша протянул маме Брема, раскрытого на изображении кошки, пожирающей голубя. — Пусть теперь Джикирба организовывает. Он председатель.

— Понимаешь, какое дело… Ребята потеряли всякий интерес к исследованиям, — продолжала мама, словно не слыша его сердитого ответа.

— Может, и у меня интерес пропал, — ответил Миша. В знак того, что интерес, его пропал раз и навсегда, он слез с, маминых колен и заковылял к дивану.

— …с Адгуром происходит что-то непонятное, — продолжала мама. — После того как вы раздружились, он пропадает неизвестно где. Завёл знакомство с какими-то подозрительными типами…

— А я виноват, что выбрали такого председателя?

— …парень он неустойчивый. Того гляди, опять свихнётся. Вот мы с Зоей Николаевной и решили обратиться к тебе за помощью.

— Может, я тоже человек неустойчивый, да молчу. — Для доказательства своих слов он отвернулся к стене лицом и засопел.

— …ты бы помирился с Адгуром. Заинтересуй его раскопками. А заодно и остальных ребят. А то Алик ходит как неприкаянный, и Нелли тоже… Может, и Арсен вернётся к нам. Ну, как? Будешь вдохновлять ребят на дальнейшие археологические подвиги?

— Ваш Арсен ходит в походы с какими-то паршивыми хейванцами, а я его вдохновляй?

— А если его заставили обстоятельства?

— Какие могут быть обстоятельства? Просто он предатель.

— Ты вот лежишь на диване и ничего не знаешь. Когда выселяли музей, Леонид Петрович говорил, что комната нужна под класс. Мы, учителя, не возражали. Класс так класс. Класс нужнее музея. Но вот освободилась комната. Так Леонид Петрович приказал перенести в неё свой письменный стол. Понимаешь, он хочет занять комнату под свой кабинет. Ну, а Арсен вскипел и наговорил ему разных разностей: и что Леонид Петрович, дескать, ненавидит археологическое общество, и что давно пора снова обратиться в райком. А Леонид Петрович отвечает: «Что ж, обращайтесь. Только не забудьте рассказать, что своими походами вы вносите разложение и хаос, подрываете авторитет учителей. И вообще, учтите, райком тогда выступил за музей, потому что они там полагали, что речь идёт о краеведческом музее, а не об узко-археологическом. А черепки ваши никого не заинтересуют. Разве что одних специалистов. Вот увлеките ребят ботаникой и зоологией, соберите пяток гербариев да набейте десяток чучел представителей местной фауны, вот тогда мы и предоставим вам помещение. И газетчиков на открытие пригласим». Ну, а Арсен разозлился и сказал: «Сами увлекайте!» — хлопнул дверью и ушёл.

— А вот и не так! А вот и не так! — закричала Линючка, выглядывая из-под стула. — Арсен сказал: «Очень нужны нам ваши газетчики!» И дверью он не хлопал, а ушёл просто так.

— Всё равно Арсен — трусливый заяц. Меня же все зайцем считают, раз я не отстоял музей. Вот он тоже заяц. И предатель к тому же! — сказал Миша, ковыряя пальцем извёстку на стене.

— Да ты что! Кто же тебя считает предателем? Всё это давно быльём поросло. Я вот говорила с ребятами. Так ты знаешь, что сказала Нелли? Пусть Миша…

— Ну, мама! Как не стыдно! Вечно ты вмешиваешься… — воскликнул Миша, поворачиваясь лицом к маме.

— Что ты! Ребята сами подошли ко мне на большой перемене. А мне бы и в голову не пришло. Они и думать-то про твой поступок забыли.

Миша посмотрел в глаза маме. Смотрит вроде прямо, даже чересчур прямо. Так люди смотрят, когда говорят неправду, и хотят, чтобы им обязательно поверили. Скорее всего, это её рук дело… Мише так хотелось думать, что ребята полностью простили его, что он поверил маминым словам.

Он спросил:

— Ну и что же они сказали?

— Нелли говорит: «Попросите Мишу написать о походах. Он так здорово пишет. Ребята прочтут и опять полюбят археологию». Словом, вот мой совет тебе — заводи дружбу с хейванцами. Они хоть и «паршивые», и такие-сякие, а знаешь, какой удивительный подземный ход открыли? Длинный-предлинный и такой узкий, что в нём только по-пластунски ползти можно. Даже сам Пал Палыч не может определить, что это за ход такой чудесный. А ты напиши большой очерк про их походы. Про их открытия. Расскажи и про председателя, который зазнался свыше всякой меры и задрал свой курносый пятачок. И про судьбу нашего музея расскажи, как его закрыли. А потом пошли в большой журнал. Знаешь, редакторы как обрадуются!