— Что ж мне было делать, если он терзал меня до тех пор, пока я не дала ему денег на семена? — оправдывается мама, растерянная и смущенная. — Не вижу тут такого уж большого греха. Наш двор — это деревянная коробка. Единственная зелень в нем — мох на крышах. Вот Хаимка и посадил растения в паре ящиков. Вам самим, кажется, нравятся эти цветы.

— Вас послушать, так получается, что я сплетница, но кто знает, тот знает, что ваш садовник поливает цветочки в субботу. Спросите моего Бореха, если мне не верите.

— Правда, правда, — кивает головой реб Борехл. — Я сам видел. Поливать растения в субботу запрещено Торой. Это настоящее нарушение святости субботы.

Мама замолкает в растерянности. Этого она не ожидала. Она больше не отвечает ни слова, оставляет без присмотра свой прилавок и идет искать меня, чтобы излить на меня горечь своего сердца.

Ерунда, говорит она себе. Эта Блюмеле — просто разбойница. Однажды она не постеснялась мне рассказать, что, когда ее старший сын поленился встать на утреннюю молитву, она положила ему на голову подушку и реб Борехл порол его, пока парень не потерял сознание. А у меня вот только один мальчик, и она хочет, чтобы я его замучила. На согнувшееся дерево прыгают все козы. У нее есть муж, он за нее заступается. А кто заступится за меня, ответь, сын мой единственный, нарушающий святость субботы ради цветочков?

Тем временем я стою возле моих ящиков и поливаю растения. Вокруг стоят соседи по двору и шутят.

— Мы еще доживем до того, что нам будет от него радость, — говорит Алтерка-гусятник. — Он будет стоять на улице и продавать всяким мадамам букеты из своего собственного огорода, как банщик-иноверец на Синагогальном дворе продает около бани свежие веники.

— Что вы к нему прицепились? — деланно вступается за меня другой сосед. — Он хочет, чтобы его матери не надо было обращаться к садовнику. Он будет поставлять ей зелень и овощи из своих собственных ящиков.

Я не отвечаю и продолжаю прилежно и упорно работать. Мне очень важно, чтобы мой посев был удачным. Только один человек не смеется надо мной, наш дворник Снежко, пьяница-иноверец. Когда он пьян, он кричит: «Лучше быть парубком на селе, чем старостой у евреев». А когда он трезв, он учит меня, как обращаться с растениями:

— Дурень! Ты посадил слишком много семян в один ящик. Это тебе не мамашины корзинки, где сливы и капуста гниют вместе. Если солнце припекает, молодую поросль надо прикрыть. Прикрывай получше. Это тебе не жидовская ермолка, которая торчит на самой макушке.

— Вот ненормальный мальчишка! В него вселился злой дух, — решают соседи и расходятся. Снежко тоже уходит. Появляется мама, она стоит надо мной и, загибая пальцы, перечисляет мои грехи:

— Злодей, ты только посмотри, сколько я из-за тебя терплю! Когда ты был маленьким, ты воевал с уличными мальчишками. Отцы пострадавших мальчишек вбегали ко мне в дом с криком: «Я вашему байстрюку ноги-руки переломаю!», и мне приходилось закрывать лицо фартуком от стыда. Потом в тебя вселилось это помешательство — выкармливать птиц, как делают босоногие парни-иноверцы, которые носят голубей за пазухой. Потом ты где-то нашел большого кудлатого черного пса и дни напролет с ним возился. Теперь вот ты стал крестьянином с огородом. И словно этого мало, ты еще и поливаешь свои цветочки по субботам? Эх ты, мой богобоязненный мудрец!

День и ночь я стоял и охранял мой огород, чтобы его не растащили мальчишки и не перевернули извозчики, въезжая во двор на широких телегах. Но я не уберег своего огорода.

Однажды утром я увидел, что земля из ящиков высыпана, а растения растоптаны. Дворник Снежко, учивший меня, как обращаться с цветами, пришел поздно ночью вдребезги пьяный и все разгромил. Соседи больше не шутили надо мной, как прежде; они жалели, что двор опять голый, без всякой зелени. Алтерка-гусятник проклинал дворника:

— Этот антисемит не может вынести, чтобы у еврейских детей было хоть немного травы! Чтоб у него самого трава на голове выросла!

Мама не знала, огорчаться ей или радоваться:

— Может, теперь он вернется в синагогу изучать Тору?

Ссора между компаньоншами продолжается целую неделю. Когда к маме подходит покупательница, та беседует с ней скупо и обиженно, словно говоря: иди к Блюмеле. Блюмеле, в свою очередь, принимает клиентку еще холоднее, так что она вконец раздражается и уходит. Пусть эта торговка так же не испытывает недостатка в звонкой монете, как нет недостатка в продавщицах подгнивших яблок!

В пятницу к вечеру компаньонши уносят свои корзинки домой. При этом у каждой в душе остается заноза на всю субботу: ведь после авдолы[6] надо произвести расчет, а как это сделать, если не разговариваешь с компаньоншей? В субботу, во время предвечерней молитвы, обе соседки усаживаются на пороге своих квартирок с религиозными книгами на простом, разговорном еврейском. Они читают вслух громко, с напевом, чтобы не оглохнуть от пьяных криков, доносящихся из квартирки дворника. Дворник Снежко зазвал к себе своих деревенских родственников, и у него уже идет гульба в честь воскресенья.

Мы живем в задней комнатке кузницы. В нашей комнатке нет окна, и всю неделю, даже днем, в ней горит коптящая нефтяная лампа. По субботам, когда ремесленники не работают, мы сидим в передней комнате, в мастерской. Я сижу опечаленный, думаю о моем погибшем огороде, а мама на пороге читает книгу «Лев тов»[7]:

— По обычаю вечернюю молитву на исходе субботы читают поздно, потому что после субботы грешники не возвращаются в ад, пока земная община не закончит молиться. В пятницу же вечером, когда земная община произносит благословления наступающей субботе, является ангел преисподней и взывает: «Грешники, выходите из ада!» Во время празднования субботы народом Израиля грешники выходят из пламени и погружаются в воды реки, чтобы остудиться. Отсюда обычай, согласно которому тот, у кого умерли отец и мать, не должен в субботу пить воду между предвечерней и вечерней молитвами, потому что в это самое время его родители заходят в нее остудиться.

— Слышишь, Хаимка? — Мама поворачивает голову в сторону нашей комнаты и говорит тихо, чтобы Блюмеле не услышала: — Слышишь, что тут написано? А ты, горе мне, поливал в субботу свои цветочки.

Мама вздыхает и продолжает читать:

— В субботу вечером поют песнь «Элияу-пророк» по двум причинам. Во-первых, Мессия и Элияу-пророк не придут в субботу, поэтому, когда суббота заканчивается, мы поем песнопение «Элияу-пророк», чтобы он пришел и принес нам весть об Избавлении. Вторая причина состоит в том, что на исходе субботы Элияу-пророк сидит со множеством тысяч ангелов и записывает всех, кто хранил святость субботы, и также всех, кто, Боже упаси, осквернял ее… Слышишь, Хаимка?

Блюмеле сидит на своих ступеньках с книгой «Менойрас а-маойр»[8]. Очки в медной оправе, подвязанные веревочками, постоянно падают у нее с кончика носа. Ее маленькая высохшая головка тонет в больших желтых страницах, разделенных посередине черной полосой. Сверху идет текст на священном языке, а снизу — перевод на простой еврейский.

Это напоминает ей дом богатого торговца фруктами. На верхних этажах, в великолепных хоромах, живет он сам со своей семьей. Когда Блюмеле поднимается туда, она должна стоять в прихожей, как нищенка, пугаясь чужого, тяжелого языка, на котором говорят между собой образованные невестки и дочери оптовика. Зато внизу, в полуподвале, где находится склад фруктов, ей с другими базарными торговками уютно, бывать там одно удовольствие. Там можно торговаться с оптовиком сколько душе угодно. А если он поминает прошлогодние долги, ему дают такую отповедь, что он замолкает. Точно так же, не рядом будь упомянута, выглядит и книга «Менойрас а-маойр» с черной полосой на страницах, на священном языке вверху и на простом еврейском внизу: