Средний класс, третье сословие XIX века — было сословием производителей, иными словами, этот класс оказался носителем морали строителей, тех людей, кто производит реальный продукт и отстаивает свое право данный продукт обозначить как ценность общего порядка. Горожанин, производящий ботинки, желал, чтобы его ботинки считались ценностью, выражающей его уникальный мир. Эта мораль производителя была противопоставлена традиционному обществу (религиозному и аристократическому), а из морали производителей родилась философия Просвещения, дидактический роман и строительная живопись Сезанна. Когда Фауст говорит «в начале было Дело», он и выражает новую мораль, мораль Просвещения, мораль третьего сословия, которое веру заменило трудом.
Но отнюдь не труд является преференцией сегодняшнего «среднего класса», напротив — возможность избежать труда. Сознание сегодняшнего «среднего класса» основано на отсутствии производимого продукта, но на обслуживании символических ценностей — ни пиар агент, ни клерк в банке, ни колумнист, ни менеджер, ни редактор, ни стартапер — они никакого осязаемого продукта не производят. Даже искусство — трудно вообразить более наглядную деятельность — уже не производит продукт, но только акцию. Собственно говоря, пафос сегодняшнего среднего класса в том, что он настаивает на относительности реальных ценностей по сравнению с символическими правами.
Философия жизни, произведенная сегодняшним средним классом — это философия релятивизма, ее иногда называют также философией Постмодерна. Этот тип рассуждений прямо противоположен категориальной философии Просвещения, и человек, сформированный философией релятивизма — совсем не похож на человека, воспитанного на незыблемых критериях и моральных абсолютах.
У моральных абсолютов много недостатков — но есть одно достоинство: это сильное противодействующее против гниения коллектива.
От дидактики современный средний класс старательно убегал последние полвека. И убежал далеко, обратно дороги нет. Казалось, что убегаем от тоталитаризма, а убегали от морального критерия. То есть, по сути — убегали от того самого Просвещения и пуританской морали, которая, будто бы и рождала капитализм.
В этом нет парадокса: мораль возникающего общества и мораль умирающего общества различны.
Пуританство среднего класса XIX века было чревато ханжеством — но это была моральная скрепа общества тружеников, семейного идеала, той морали, которую Вебер считал образующей капитализма. Сегодня скрепа обществу не нужна. Прислушайтесь к сленгу называемых интеллигентов — грязнее языка не услышите среди рыбаков Мурманска, но те хоть рыбу ловят, устают.
Скажете: так было всегда, богема, мол. Да, так бывало часто; и, когда так случалось, это обозначало простую вещь — гниение общества. Когда ставропольский механизатор сказал: «Процесс пошел» — он, бедняжка, имел в виду процесс гниения. Так случилось некогда в Риме, историками описано, как западная цивилизация себя пропила и прожрала. Не надо обольщаться, будто сегодня не так. Так было и во времена, предшествовавшие Французской или Русской революциям — общество сгнило.
Средний класс мутировал необратимо, и пикантная пакостность стала нормой нашей жизни. Не притворяйтесь, будто это не так.
Мы листаем тысячи дрянных журналов, описывающих безнравственную глянцевую жизнь — и вы всерьез думаете, что наша нравственность чего-то стоит? Лидер оппозиции грязно ругается — вы всерьез можете представить себе политического мыслителя, имеющего такую сточную яму во рту? Думаете, Бакунин или Карл Маркс, Грамши или Ганди, Брут или Гракх — были столь же вульгарны? Журналист подпускает грязное словцо, чтобы казаться мужественным — вы серьезно считаете, что хамство сочетается с информацией? Или вы цените журналиста за то, что этот вульгарный тип разогревает вам кровь хамством? Рантье матерится при дамах, ах, это теперь принято, он такой милый! Он клянется идеалами морали капитализма — но в дом с лютеранскими принципами его не пустили бы на порог: место жлобу в подворотне. Дама полусвета не скрывает блудливости, она является героиней наших баррикад — и отчего-то мы не в состоянии сложить эти примеры, чтобы получить общую картину общества. Общество давно стало борделем, вот и все.
Разврат, возведенный в критерий успеха, — это совсем не то, ради чего третье сословие штурмовало Бастилию. Вы ошиблись, господа. Вы — не тот «средний класс», вы совсем другой средний класс.
Думали, что прыщи — возрастное? Нет. В данном случае — сифилис.
Некогда «средний класс» был объявлен самой революционной стратой общества — ныне это вовсе не так.
Современный средний класс является наиболее реакционной частью общества, «средний класс» сегодня не только не продуцирует социальную эволюцию — напротив, эволюцию отменяет. Это наиболее безнравственная, холуйская, лакейская масса — торжество «среднего класса» в обществе обозначает распад общества.
Несостоятельность демократической формы управления (что доказано опытным путем, демократия повсеместно выродилась в олигархию) обусловлена мутацией «среднего класса». Формула «средний класс есть гарантия демократии» верна: проституция есть гарантия сифилиса.
Цвет кардинальской шапочки (27.06.2012)
Человек из семейства Борджиа (семью представлять не надо, люди знаменитые) стал папой Римским под именем Александра VI, и немедленно направил письмо во Флоренцию — фанатичному доминиканцу, настоятелю монастыря Св Марко, фра Джироламо Савонарола.
Савонарола к тому времени фактически стал правителем Флоренции — добился власти исключительно проповедями.
Начал с проповедей в Ферраре, затем Пико Мирандолла обратил внимание на истового попа, привез его в качестве забавной диковинки к Лоренцо, затем попа сделали настоятелем монастыря, а уж там он развернулся, стал каждый день обличать неправду власти. На проповеди к нему ходила вся знать, богатым было любопытно постоять на баррикадах, послушать, как правдоискатель борется с роскошью паразитов. Возвращались с проповедей к себе в палаццо, наливали бокал тосканского, любовались картинами Боттичелли. Удовольствия должны быть разнообразны — и это острое удовольствие входило в общее меню тогдашней Флоренции.
Белых ленточек на рукава и дверцы машин не вязали, но исключительно по причине того, что белые ленты носили гиббелины, сторонники императора, а цвет флорентийских гвельфов (папистов) был красным. Но в целом, пестрая толпа напоминала, скажем, Болотную площадь. Что ни день обменивались впечатлениями:
— А вы ходили на Савонаролу?
— Мы были и придем еще!
И, надо сказать, ходили на проповеди регулярно и толпа росла. Говорил монах страстно и по делу. Воруют ведь? И еще как воруют.
Савонарола боролся, как сказали бы сейчас, с коррупцией. Он рассказывал, во что обходятся народу флорентийские праздники и бессмысленная роскошь палаццо; он определил конкретно, в чем состоит разница классов, как живут ремесленники и как живут нобили; он рассказал о том, какую роль играет искусство, ставшее декоративным, в развратной жизни двора; он сказал, что искусство перестало быть христианским — стало языческим; он перечислил преступления папской семьи.
За короткое время Савонарола фактически сагитировал город на борьбу — произвел этакий «оккупайсиньория», если иметь в виду главную площадь города. Перелом наступил тогда, когда слушателями стали не только нобили: народ, то есть те, которые к процессу Ренессанса отношения не имели никакого, тоже пришли послушать. Народ-то всегда имеется, даже если он никому особенно и не нужен. И, хотя в дебатах Платоновской академии Фичино (это флорентийская академия так называлась) этот самый народ принять участия не мог, но про несправедливость народ понял довольно быстро. Народ и без того подозревал, что высокий Ренессанс создается дорогой ценой — а когда узнал, какой именно ценой, и что там, за стенами палаццо происходит, народ очень расстроился.
Досадно для власти было то, что многие интеллектуалы, как бы это помягче сказать, — пошли с революцией. Примкнули к анчоусам и заговорили в один голос с быдлом. Боттичелли, например, расчувствовался и сжег некоторые картины. Жители Флоренции стали устраивать на площадях города «костры суеты»: швыряли в огонь все, что представлялось им образчиком общественного паразитизма. Представляете, это как если сегодня бы палили инсталляции или меню ресторанов молекулярной кухни, или, скажем, дорогие автомобили. Вот и Боттичелли бросил в огонь картины. «Весну» он, кстати, не сжег — а другие вещи сжег, и я склонен доверять его выбору. До того в огне уже погибла одна из его работ — по заказу Медичи он написал казнь семьи Пацци, изобразил как заговорщики висят с высунутыми языками — рисунок сохранился. Мне всегда казалось, что костром суеты он уравновесил спасительный для своей посмертной репутации пожар.