Стряхнув крошки, я посмотрел на этого молодого так уверенного в себе жестокого парня, искал и не находил слов осуждения затем как-то неуверенно пробормотал:

— Ну задержали бы их, немного побили бы в конце концов, вызвали бы милицию, но калечить и рубить? Извини меня это…

— И что бы им было? — вмешался в разговор Юра, — ты вроде как юрист? Ну скажи, что они получили бы по закону?

— Если раньше судимостей не было, то при нормальном адвокате, да при поддержке родственников и диаспоры, то максимум, это от одного до трех лет условно. Да и то это при доказанности каждого эпизода уголовного деяния. До суда подписка о невыезде… — хмуро ответил я.

— А потом или тут же сразу, грабить? — жестко неприязненно просто ледяным режущим тоном спросил Вадим, — они снова пойдут бить наших матерей, серьги с кровью из ушей рвать? (Вадим сильно побледнел) А мы их сыновья должны прятаться? Ну и кто мы тогда после этого? Скажи кто?

Я не могу тебе ответить, мне нечего сказать. Да и не мне отвечать на такие вопросы. У нас либерализация уголовного права. У нас гуманизм к преступникам, уже давно обернулся законодательным откровенным презрением к их жертвам. Не мне отвечать, ребята, я же законы не принимаю. Тогда кто ответит? Может такие как Вадим? Они отвечают грабителям и насильникам как умеют и сами становятся преступниками. Давайте их вместе дружно осудим. Лично я их осуждаю, не хорошо они поступили, не по закону, надобно их привлечь к ответственности. И пусть дальше другие безнаказанно грабят, бьют и насилуют наших матерей, сестер, жен, дочерей. Да в общем то… все именно так и происходит. И кто мы после этого?

— Ну и что дальше было? — помолчав спросил я этого помрачневшего бледного парня.

А дальше в тот вечер они сначала порознь ездили в метро, хаотично и бессистемно меняя станции, направления и линии, потом вернулись домой. Отец Вадима дождавшись всю группу на условленной контрольной точке пригласил ребят в свою квартиру. Там рядом с уже перевязанной матерью Вадима сидела на диване и причитала ее сестра Аня.

— На стол собери, — непривычно жестким тоном входя в комнату сказал отец Вадима своей свояченице, а избитой жене, на немой вопрос ответил:

— Больше они никого бить и грабить не будут, вот так значит дело повернулось…

И бросил на стол серьги, свой подарок жене на юбилей свадьбы, на электрическом свету искрами сверкнули еще не отмытые от крови крохотные бриллианты.

Обе женщины собирая еду и расставляя посуду испуганно суетились, вопросы задавать не стали только мама Вадима судорожно всхлипнула:

— Господи, Господи, в каком мире мы живем… — и замолчала.

Сидели за столом, говорили, снимая напряжение чуток на равных выпивали дорогой купленный к празднику коньяк, закусывали и еще по одной, не пьянства ради, а снятия стресса для…

— Не понимаю, — мрачно, тяжело говорил отец Вадима, — просто не понимаю, вот смотрю на вас, так хоть и одеты как придурки, а все же нормальные ребята, почему вы эти как его… скины, почти нацисты? Наши же их били и разбили. Деды, прадеды их победили. А вы? Срете на их память. Говно вы! В мыслях одно говно у вас. Да говно… а вот дрались вместе и помогли вы… не зассали, сыну сразу на помощь пришли, спасибо значит. Да и без всяких «значит», спасибо. Не понимаю я ребята, ничего не понимаю.

— А вы послушайте что про нас Леонид Корнилов написал, — угрюмо сказал Шульц и прочитал:

— А у вас уже и свои поэты есть? — невесело усмехнулся отец Вадима, — только поэты имеют свойство все видеть в романтичном свете, а на деле люди замечают только бритых отморозков с пивным и нацистским душком.

Ответов друзей сына не слушал. Пил одну рюмку за другой. Быстро захмелел. Качнувшись встал, пошатываясь пошел в спальню. В дверях зала обернулся. Глухо, пьяно, тяжело сказал:

— Долг платежом красен, если значит чего… зовите, — и безнадежно махнув рукой ушел.

— А отец, то у тебя ничего мужик, — почесал бритую голову и засмеялся Шульц.

— Пойдет патроны подносить и то ладно, — снисходительно улыбнулся другой.

— А вот мой, овощ, — легонько вздохнул третий, — только орёт на меня: дебил; сволочь; фашист.

— А может его просто еще за живое по настоящему не задело? — прищурившись спросил Вадим, — чего он любит то? Ценит чего? Что у него главное в жизни, лежа на диване пиво жрать и чтобы бабки были? Я про своего тоже думал: убожество и планктон. А вот видали как он дрался? Первым на этих зверей кинулся. Они нас не понимают, это верно. А мы то их понимаем?

Я тоже не понимаю, просто совершенно не понимаю, как так можно. Не понимаю почему в нашей стране, стране победителей германского нацизма, вдруг проявилась такая заметная, явная тяга у части молодежи к национал — социализму. Хотя о чем это я? Разве мы страна победителей? Нет, дамы и господа, мы страна побежденных, мы ныне живущие, народ, предавший и пустивший с молотка победу добытую воинами отечественной войны. И вот в руины великой державы, брошено семя поражения и проросло, уже так заметно проросло новое поколение, поколение отмщения. Поколение жаждущее реванша. И мы порой с ужасом и непониманием смотрим в их лица, такие родные и такие чужие. Вот как сейчас когда я смотрю на этого Вадима и пытаюсь понять, все еще пытаюсь и потому задаю ему «идиотские» на его взгляд вопросы.

— Ну ладно, допустим, с грабителями более менее понятно, жестоко конечно, а другие? Их вы за что бьете? Ты вот сам рассказывал. Били? А за что? Ты вон как за маму вступился, а у тех, у них же тоже мамы есть.

— Да по приколу, — ошеломляющий прозвучал ответ, — пусть каждый овощ знает, защитить его некому, а пришельцы пусть помнят: это наша земля.

Вадим опять неприятно усмехнулся, шевельнул широкими плечами и глядя на этого растерянного мужика по виду типичного овоща из теплицы и продолжил напористого говорить:

— Я ведь святого из себя не корчу. Было, били. Детей, девок и баб никогда не трогали. А взрослые… пусть учатся защищаться и сами собираются в группы для отпора или пусть сидят безвылазно в своих норках и дрожат, дрожат от страха. По пришельцам. Как они, так и мы. Понял? Они полно наших ребят порезали и покалечили. Пусть знают, ответ будет. Теперь понял?

— Мы давно отошли от бессмысленных действий, — примирительно и чуть снисходительно заметил Юра, — это время уже прошло. Только точечные удары и только по виновным, зря мы никого не трогаем.

— Ты мне вот что скажи, — обращаясь к Вадиму стал настаивать я, — ты нацист? И если так, то…

Вадим только моргнул, как его только что спокойно сидевший собеседник откинув стул резко вскочил и чеканя слова договорил:

— Мой дед под Сталинградом погиб, я его память не предам. Фашистскую мразь к стенке. Понял? Теперь ты меня понял? Сопляк! Тебя еще в проекте не было, а я уже воевал. Стрелять умею. Помни фашистов к стенке.

Вадим в комичном ужасе поднял руки, нарочито испуганно прохрипел: «Сдаюсь. Гитлер капут». Беззаботно захохотал Юра. Стоявший за стойкой и варивший кофе бармен с недоумением на них посмотрел…

В Мюнхене бармен за стойкой перетиравший пивные бокалы тоже с недоуменной растерянностью смотрел на этого здоровенного русского парня что-то бешено кричавшего на своем варварском языке, но одно слово из этого дикого наречия бармен знал: «Сталинград».