— Плохо, видно, в селах, — ответил Мышкин, — голодно, вот и приходят в Москву на заработки.

— А в Москве даром пряники раздают? Вы барин, человек степенный…

— Называйте меня просто Ипполитом Никитичем.

— Нет уж, барин, поздно переучивать, — насупился дворник. — Вот машины в залу поставили, не обессудьте, но запах от них… Раньше в ентой зале танцы давали, музыка играла.

— Теперь будем книги печатать, — сказал Мышкин.

— Церковные? — строго осведомился дворник.

— Церковные, — быстро подтвердил Мышкин, — по заказу епархии.

— Покойный наш барин Петр Андреевич, поручик и кавалер, изволил говорить, что в книгах все зло, — сторож перекрестился, — но церковные — дело святое. Завтра вселяться будете?

— В полдень приедем.

— Располагайтесь как знаете. Ну, я пошел. За имущество не беспокойтесь. Ворота закрою — кошка не проскочит.

Мышкин полез в карман и, смущенно улыбаясь, протянул серебряный рубль. Дворник неопределенно хмыкнул, но рубль взял. Когда за стариком закрылась дверь, Мышкин с облегчением вздохнул и отправился еще раз осматривать комнаты.

Итак, с 4 мая 1874 года в доме Орлова хозяин он. В бывшей бальной зале — официальная типография. Здесь будем выполнять заказы управы и статистического бюро. В помещении справа от передней — станки для конспиративного набора. Это вотчина Супинской, сюда вход разрешен только доверенным лицам. На антресолях — жилые комнаты для наборщиц. За наборной, в большой угловой комнате, его кабинет. Все как положено, не придерешься. С новосельем, почтенный коммерсант Ипполит Никитич! Завтра из Петровско-Разумовского перевезем барышень, с Кокоревки переедут супруги Фетисовы… Организуем коммуну, будем жить-поживать и добра наживать.

Он спустился во двор. Во флигелях светились огни. У дальних строений, там, где был выход на Филипповский переулок, кто-то неразличимый в темноте наигрывал на гармонике. Вспомнились слова сторожа: «В каждом флигеле семья: татары, басурмане, студенты, сапожники». Поэтому и понравился Мышкину дом Орлова. Хорошо, что много народу: посторонний человек не вызовет подозрений. А «посторонние» будут приходить ежедневно. И запасной выход на Филипповский пригодится.

Мышкин оглянулся. У ворот маячила фигура сторожа. Надо купить евангелие и подарить старику. Сторож хоть неграмотен, но книге обрадуется и перед соседями похвастается… Осторожность не помешает, береженого бог бережет.

Бодрым шагом Мышкин направился к воротам, кивнул сторожу. Выйдя на Арбат, он остановился и полюбовался еще раз аккуратной новенькой вывеской: «ТИПОГРАФИЯ И. Н. МЫШКИНА».

На квартире студентов братьев Аркадакских — товарищеская пирушка. По разнообразию закуски чувствуется, что тут руку приложил Порфирий Войнаральский. Старший Аркадакский произносит соответствующий случаю торжественный витиеватый тост.

Мышкин и Супинская опоздали, их сразу посадили за стол, даже не успев представить собравшимся.

Если бы случайный посетитель заглянул в квартиру Аркадакских, он бы только позавидовал веселью молодежи. (Если бы заглянула полиция, то тоже не нашла бы ничего предосудительного.) Но Аркадакские пригласили не случайных гостей. И хотя Мышкин не знал более половины присутствующих, можно было догадаться, что все это проверенные люди, которым не сегодня-завтра предстоит отправиться «в народ». Как «генералы на свадьбе», сидели Кравчинский и Рогачев. Они уже ходили по Тверской губернии, «возмутили» целую волость, их арестовали, но они бежали из-под стражи и теперь, естественно, были в центре внимания.

Поначалу как будто все поклялись не касаться серьезных тем, но постепенно разговор принял иной оборот. В общем гуле голосов все настойчивее прорывались названия приволжских городов и уездов. Кто-то цитировал отрывки из прокламации Шишко «Чтой-то, братцы».

— Куда направляемся, коллега? — спросил у Мышкина его сосед справа, лохматый розовощекий студент. Мышкин сделал неопределенный жест:

— Пока в Москве.

Студент взглянул на Мышкина с явным сожалением и похвастался:

— А я с артелью ухожу в Нижний.

— Петька, — крикнул студенту приятель с другого конца стола, — слышал новость: у нас в Москве открылась тайная типография.

— Не мели языком! — прервал его студент и, обращаясь к Мышкину, с деланным равнодушием добавил: — Молод еще, болтает, а чего болтает — сам не знает.

Слева худой юноша в очках горячо доказывал Супинской:

— Мы забыли, что Стенька Разин и Пугачев были крестьянами.

— Не крестьянами, а казаками, — поправили его.

— Какая разница? — пожал плечами юноша. — Те и другие землю пашут.

В углу, где сидел Войнаральский, зазвенели громкие голоса спорящих.

— Господа, мы совершаем непростительную ошибку. Мы прекратили агитацию среди фабричных.

— И правильно! Россия — крестьянская страна.

— Маркс писал, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей.

— Это в Европе пролетариат, — вставил ехидный голос, — а русский мастеровой свои цепи в кабак заложил, за полштофа водки. Надо запретить вино, тогда и в Москве революцией запахнет. Предложи такой закон правительству.

— Неправда, — возмущалась девушка, — ткачи на нашей фабрике по субботам книжки читали…

— А иначе как за вами поухаживаешь? — парировал тот же голос.

— Господа, — заговорил Кравчинский, и спорящие притихли. — Помните: наш народ прост, добр и доверчив. Он встретит вас с открытым сердцем. В любой избе мы с Димитрием находили внимательных слушателей. Крестьяне даже отказывались брать деньги за ночлег. В деревнях живут крайне бедно: сахар «вприглядку», мясо в щах — по большим праздникам. В один из первых дней, когда у нас еще оставалась городская провизия, мы положили на стол колбасу — как на заморское чудо глядели. Мы поделили на всех, так они есть не осмеливались. Нет, господа, о нищете народа не рассказать — ее надо видеть собственными глазами. И поймите главное: мужик испокон веку привык, что его секут, бьют по зубам, ему приказывают. Он абсолютно бесправен, все, кому не лень, дерут с него три шкуры: лекарю взятку, подьячему взятку, писарю положи «на лапу», становой приезжает — опять поборы. И вдруг появляются люди, которые разговаривают с мужиком уважительно, которые объясняют мужику, что он сам хозяин земли, что стоит только крестьянам объединиться — и они возьмут власть в свои руки. Не поверите, господа, но нас принимали за настоящих апостолов божьих. Если бы мы захотели поднять бунт немедленно, то запылали бы барские усадьбы.

…У Аркадакских собралось человек двадцать пять. Еще недавно спорили, шутили, делились планами на будущее. Теперь все притихли и старались не пропустить ни одного слова Кравчинского. Кравчинский говорил зло, уверенно. Слушая его, Мышкин впервые пожалел, что связан с типографией и не может вместе с товарищами пойти по деревням: пробил великий час, начиналось решительное сражение, а Мышкин в арьергарде, в обозе. Товарищи поведут за собой восставших крестьян, а Мышкину остается только печатать книги…

Он покосился на Супинскую. Глаза Фрузи сияли.

И она тоже восхищалась Кравчинским: не отрываясь, смотрела на него.

— А как вам удалось обмануть стражу? — раздался чей-то робкий голос.

— Обманывать никого не пришлось, — ответил за Кравчинского Рогачев. — Нас арестовал староста по приказу станового и выделил для сопровождения самых надежных мужиков. По дороге разговорились, видим — ребята подобрались степенные, чтут бога и начальство. Ну а Сергей Михалыч им «Святое писание» наизусть шпарит, он же дока по части Библии. Мужики слушают, затылки чешут. Все, что мы ранее по избам рассказывали, не противоречит христианским заповедям. «Непорядок, — шепчутся мужики, — хороших людей в „кутузку“ сажают». Проходили большое село, а там храмовый праздник. Наш конвой встретил знакомых и, конечно, соблазнился дармовой выпивкой. В каждой избе подносили нам брагу. Мы только делали вид, что пьем, а конвойные все больше хмелели. К вечеру из села не выбрались, заночевали.