Сайсели слегка побледнела– кто бы не побледнел даже в те жестокие времена! – а затем спросила:

– А что вам нужно такое, что мы можем вам дать? Признание своей вины, чтобы обелить вас в глазах людей? Если так, то этого вы не добьетесь, хотя бы тела наши горели понемножку, дюйм за дюймом.

– Да,я хочу этого, но ради вас самих,а не ради себя,ибо кто признает свою вину и покается, тот может получить отпущение. Однако мне и другое нужно – великолепные драгоценности, которые вы спрятали и которые можно употребить ко благу церкви.

Тогда Сайсели проявила все мужество, которое было у нее в крови.

– Никогда, никогда!– закричала она,обратив на него горящий взор.‑Пытайте и убивайте меня, если хотите, но достояния моего вам не похитить. Я не знаю, где находятся эти драгоценности, но, где бы они ни были, пусть там и лежат, пока их не найдут мои наследники или пока они не рассыплются прахом.

Лицо аббата приняло злобное выражение.

– Это твое последнее слово, Сайсели Фотрел?

Она наклонила голову, он же повторил свой вопрос Эмлин, которая ответила:

– Что говорит моя госпожа, то и я скажу.

– Пусть же будет так!– вскричал он.– Наверно, вы, колдуньи, надеетесь на дьявола. Что ж, посмотрим, поможет ли он вам завтра.

– Бог нам поможет,– спокойно ответила Сайсели.– Придет время, и вы вспомните мои слова.

С тем он и ушел.

Примечания к главе ХІ :

1. Настоятель небольшого католического монастыря, подчиненный аббату

2. Католики рассматривали реформацию церкви как ересь

Последняя ночь была ужасна.Пусть те, кто следил за этим рассказом, представят себе, в каком состоянии находились эти две женщины– одна из них почти девочка,– которые завтра, под глумленье и проклятия суеверной толпы, должны были безвинно претерпеть мучительную смерть,если, конечно, не считать преступлением затеи Эмлин и Томаса Болла, к которым Сайсели почти не имела отношения.Однако тысячам других, тоже ни в чем не повинным, приходилось претерпевать подобную же,а то и еще худшую участь в те времена, кое‑кем именуемые «добрыми,старыми»,времена рыцарей и любезных кавалеров, когда даже малых детей пытали и сжигали «святые» и «ученые» мужи, трепетавшие перед дьяволом и его деяниями:ведь считалось, что дьявола можно видеть или хотя бы ощущать его присутствие.

Жестокость их была жестокостью страха. Несомненно, что хотя аббат Мэлдон преследовал и другие священные для него цели, он верил в то, что Сайсели и Эмлин занимались мерзостным колдовством, что они общались с сатаной ради мщения ему,аббату,и потому были слишком большими злодейками,чтобы оставаться в живых. Старый епископ тоже в это верил, верили и хмурый приор и большая часть невежественных людей, что жили в округе и знали об ужасных вещах, творившихся в Блосхолме.Разве некоторые из них не видели взаправду, как злой дух с рогами, копытами и хвостом угонял монастырский скот, а другим разве не встретился призрак сэра Джона Фотрела,который,без сомнения,был также чертом, только в другом облике? О, эти женщины были виновны, несомненно виновны и заслуживали костра! Какое значение имело то, что мужа и отца одной из них убили,а другая тоже претерпела в прошлом горькие, но позабытые уже обиды? По сравнению с колдовством убийство было вещью для всех привычной, незначительным, вполне обычным преступлением, которое всегда может совершиться там, где замешаны человеческие страсти и нужды.

Ужасная это была ночь.Иногда Сайсели ненадолго засыпала, но большую часть времени она молилась. Ожесточившаяся Эмлин не спала и не молилась, лишь раз или два вознесла она мольбу о том, чтобы мщение поразило аббата, ибо вся душа ее возмущалась и гнев душил при мысли о том, что она со своей любимой госпожой должна погибнуть позорной смертью,а враг их будет жить, торжествуя, окруженный почетом. Далее ребенок, видимо, нервничал и беспокоился, словно некое неосознанное чувство предупреждало его о неминуемой ужасной беде,он не был болен, но, вопреки своему обыкновению, беспрестанно просыпался и плакал.

– Эмлин,– сказала Сайсели уже под утро, но еще до рассвета, когда наконец ей удалось успокоить ребенка и он уснул,–как ты думаешь,сможет мать Матильда помочь нами?

– Нет,нет, и не помышляй об этом, родная.Она стара и слаба,дорога трудная и длинная;ей даже, может быть, и вовсе не удалось добраться до места. Наугад пустилась она в путь, и даже если и попала куда нужно, то, может быть, этот самый комиссар уже уехал,или не пожелал ее выслушать,или,возможно,почему‑ либо не в состоянии приехать сюда. Чего ему тревожиться о том, что каких‑то двух ведьм собираются спечь за сотню миль от него? Это же пиявка, присосавшаяся к какому‑нибудь жирному монастырю! Нет, нет, не рассчитывай на нее!

– Во всяком случае,она смелая и верная,Эмлин,и сделала все, что могла. Да будет над нею всегда милость божия!Ну, а что ты скажешь насчет Томаса Болла?

– Ничего,кроме того,что он рыжий осел,который кричать умеет, а лягнуть не смеет,– со злобой ответила Эмлин.– Не говори мне о Томасе Болле. Если бы он был мужчиной, так давно уже свернул бы шею этому мерзавцу аббату, вместо того, чтобы наряжаться козлом и охотиться за его коровами.

– Если то, что говорят, правда, он же свернул шею отцу Амброзу,‑слегка улыбнувшись, возразила Сайсели. – Может быть, он просто ошибся в темноте.

– Если так,то это очень похоже на Томаса Болла: он всегда хотел того, что нужно, а делал обратное. Не говори о нем больше, я не хочу встретить свой смертный час с горечью в сердце. Мы теперь погибаем из‑за веселых проказ Томаса Болла. Чума на него,безмозглого труса, вот что! А ведь я еще его поцеловала!

Сайсели слегка удивилась ее последним словам,но, решив, что расспрашивать не стоит, сказала:

– Нет, нет, спасибо ему говорю я – он ведь спас моего мальчика от этой гнусной ведьмы.

На некоторое время опять воцарилось молчание, ибо о бедном Томасе Болле и его поведении говорить было уже нечего. Да и не хотелось им спорить о людях, с которыми им уже никогда не придется увидеться. Под конец Сайсели опять заговорила в темноте:

– Эмлин, я постараюсь быть мужественной. Но помнишь, как‑то ребенком я хотела стащить только что сваренные и еще не застывшие леденцы и обожглась. Как мне было больно! Я буду стараться принять эту смерть так, как приняли бы ее мои предки, но, если не устою, ты не подумай обо мне плохо: дух ведь может быть силен, даже когда плоть слаба.

Эмлин молча скрипнула зубами, а Сайсели продолжала:

– Но это не самое худшее, Эмлин. Несколько мучительных минут– и все пройдет, и я усну, чтобы, надеюсь, проснуться в ином мире. Но вот если Кристофер действительно жив, как он будет страдать, когда узнает…

– Молю бога, чтоб он был жив,– перебила ее Эмлин,– ибо тогда уж наверно одним испанским попом станет меньше на земле и больше в аду.

– А ребенок, Эмлин, ребенок! – продолжала Сайсели дрожащим голосом, не обращая внимания на то, что Эмлин прервала ее. – Что будет с моим сыном? Он унаследовал бы все наше родовое достояние, если бы за ним сохранились его права, но кто за него заступится? Они и его убьют, Эмлин, или сделают все, чтобы он погиб, а это одно и то же: ведь иначе им не завладеть землями и имуществом.

– Если так, то все его страдания окончатся, и с тобою в небесах ему будет лучше,– вздохнув, сухо произнесла Эмлин.– Мне ничего больше не нужно: только чтобы ты с мальчиком попала в рай,где все святые и блаженные,а мы с аббатом в ад – там‑то, среди чертей, мы и сведем счеты. Да, да, я кощунствую, но несправедливость доводит меня до безумия. Тяжко лежит она у меня на сердце, и тяжесть эту я сбрасываю,говоря горькие слова, но тяжело мне не за себя, а за тебя и за него. Родная моя, ты добрая, милая, господь услышит таких, как ты.Призови же бога, а если он не станет внимать, послушай, что скажу тебе я. У меня есть один способ легкой смерти.Не спрашивай какой,но если в последнюю минуту я нанесу тебе удар, не осуждай меня ни здесь, ни на том свете, ибо то будет удар, нанесенный любящей рукой, оказывающей тебе последнюю услугу.