Левый глаз моего нового друга открылся изумленно.

– И вы с таким талантом здесь пропадаете?

Камера грохнула от смеха всяких тонов и оттенков, до ослиных криков включительно.

У вас тут весело, – вздохнул я – кто это ослу подражает? Тот, кому я наступил на ноги, промычал:

Ему и подражать нечего. Потому – осел всамделишный.

– А ты – домушник, по квартерам смертоубийством промышляешь! – крикнул «осел» и выругался сочно, с большим наслаждением. – В Лесном семерых придавил? На Миллионной – пять? А на островах чикал головки топором да и засыпался? Вот стерва… Разговаривает еще. Пропишут тебе еще ленинских пилюль, подожди еще малость!

– Мне показалось интересным это новое лекарство.

– Что еще за «ленинские» пилюли?

Парень в щегольском пальто плюнул в затканный паутиной угол. Слюна, прорвав паутину, повисла на гвозде, где когда-то висела икона.

– Пилюльки-то? Оченно обыкновенные – свинцовые.

Сзади кто-то осторожно тронул меня за плечо; я повернул голову и увидел старика в больших дымчатых очках, с лицом ласковым и сконфуженным.

– Что вам?

– Скажите, вы знаете французский язык?

– Предположим.

– Как будет по-французски: дайте мне, пожалуйста, папиросу.

Я не мог не улыбнуться такой просьбе, а «дочь» моя – безносая девица – посоветовала по родственному:

– Дай ему, папаша, в морду по-русски!

– Нет, отчего же… – и я начал было уже развязывать свой кулек с провизией и табаком, как вдруг на меня наскочили, воистину с быстротой молнии, несколько оборванцев, сшибли с ног, вырвали кулек и так же быстро растаяли в общей массе.

– Ловкие ребята! – только и сказал я, потирая сильно ушибленное колено. Старик помог мне встать.

– Не сердитесь на них слишком, молодой человек. Понять их надо – ведь нас здесь почти не кормят. Ну, у кого здесь родные живут – туда-сюда еще передачи носят, да и то половина добрая к чьим-то рукам прилипает. А у кого никого нет, что таким делать? Вот они и обрабатывают таким манером каждого новичка. Как звери… Вчера я видел такую, например, картину: сел на пол мальчишка и давай с грязного пола крошки слизывать. На языке у него больше песку и плевков, чем крошек, а – ничего, жует, свинья голодная… Фу-ты, Господи! Надоели мне эти экзамены – каждый день одно и то же.

У окна, заколоченного деревянной решеткой (с четвертого этажа все равно не прыгнешь!) стоял красноармеец в засаленной буденновке и кричал:

– Переведите, товарищ, – РСФСР.

На что сидевший на печке отвечал нараспев:

– Приблизительный перевод: Ребята, смотри, – Федька сопли распустил… Более точный: Редкий случай феноменального сумасшествия расы…

– Правильно. А что такое советская власть?

– Советская власть – лучший повар.

– Пять. А кто ее маменька?

– Октябрьская проститутка. Безносая девица захихикала.

И выдумают, ей-Богу!

– С такими мужчинами сидючи, со стыда треснешь.

– Однако, знаете, очень откровенно… экзамен этот, – сказал я.

– Им рисковать нечем – люди стеночные. Красноармеец в каком-то бунте замешан, а тот, – старик показал на печку, – заметьте, бывший паж, устроил лимонный завод и довольно продолжительное время конкурировал с экспедицией заготовления государственных бумаг. Человек, конечно, с душой вывихнутой, но интересный, шутит все время… Эх, отпустили бы скорей, что ли!

– А вы в чем обвиняетесь?

Старик раздраженно махнул рукой.

– В том-то и дело, что ни в чем не обвиняюсь.

– Как это?

– А очень просто. В доме, где я живу, во втором этаже – моя квартира в подвале – обокрали какого-то нэпмана, на Невском ювелирный магазин. Обокрали, ну и шут с ним: не мое. Но так как вор, уходя из квартиры с бриллиантами в кармане, встретился со мной на лестнице – это было днем – и я имел несчастье запомнить его физиономию, то и торчу здесь вот уже второй месяц в качестве свидетеля. Каждый день показывают мне разных бродяг и спрашивают: он?.. Даю вам слово, что скоро не выдержу уже и на первого попавшегося скажу: он! Безобразие.

– Н-д-да… – согласился я.

– И таких «преступников» здесь много. Мальчишка тот самый, что крошки лизал – видел, как какие-то молодцы угнали автомобиль со двора гостиницы «Спартак». Чем не свидетель, спрашивается? А вот… видите, на четвертой от окна наре сидит девочка? В зеленом плюшевом пальто? Недели две тому назад налетчики убили ломом ее мать.

– Тоже свидетельница?!

– Конечно!

Услышала ли девочка, что мы говорим о ней, или показалось ей скучным смотреть в одну точку, – она повернула к нам темно-каштановую голову и заплакала.

Бывший паж застучал ногами в лаковых ботинках по печи и сказал нараспев (почему-то вспомнился мне Игорь Северянин, таким же декадентски-ноющим голосом читавший свои поэзы):

– Стоит ли плакать? Глупистика одна. Все равно — все там будем! И потом… Такие сливки светского, то есть советского общества, и вдруг — на тебе, заплакала. Плюнь! — и запел дрожащим фальцетом, аккомпанируя самому себе на гребешке:

На днях я съел свой граммофон,

Вчера доел я пианино.

Сегодня слопал телефон

И даже швейную машину…

(Русские вести 1923. 11, 13 февраля. № 192, 193).

Вера Осиповна – учительница и, конечно, голодает хронически. Нос тонкий-претонкий, скулы далеко выдвинуты вперед, лицо как печеное яблоко – все в мелких моршинах. А одета она так комично и жалко: юбка из мешка, на голове платок с давно вылинявшими цветами –баба Палашка подарила на бедность, – ноги в галошах. Вот и все. Да, на плечах, вместо теплой шали, покоится нечто среднее между ковром и гардиной: пыльно-желтое, с пушистыми китицами, слегка тронутое молью. Смешно и жалко.

Молчим. Говорить не хочется, да и не о чем, собственно. Тихо. За окнами – мокрый снег, слепое зимнее солнце. Я барабаню по подоконнику озябшими пальцами, в десятый раз обвожу глазами стены класса. Истрепанная карта Европейской России. Доска с надписью кривым детским почерком: «В школу приносить мышов строго возприщаица». Над доской –Ленин, Троцкий, Калинин. Висела еще здесь, во втором отделении, и Роза Люксенбург, но сторожиха, юркая старушка, удивительно красочно рассказывающая как «помищики та енералы убили царя мужичьяго – Олександру хторого», бросила Розу в печь: «хиба (разве) вона Богородица или царыця: що в классе находиться?.. »

Тихо. Вера Осиповна кутается в ковер (нет, это все-таки гардина, кажется) и греет руки у самовара.

– Чаю хотите? Но предупреждаю: чай у меня советский – с солью.

Откровенно говоря, после такого чая мне все завоевания революции кажутся пустяками, но отказываться неудобно – обидится.

– Стакашку опрокину, Вера Осиповна. Только вы соли поменьше. Я не лакомка. Хозяйка тонкими ломтиками режет хлеб. Вздыхает.

– Я говорила уже вам, что в прошлое воскресенье сход постановил закрыть школу?

– Нет. С чего это им вздумалось? Или поветрие теперь такое – долой грамотность?

– Не разберешь. Одни говорят, что хлеб реквизировать и без школы научиться можно; другие недовольны, что преподавание по-украински. Палашка, та самая, что вот платок мне дала, спрашивала на днях: и чого вы дитэй наших по-мужыцки учыте? По-мужыцки воны и так научаться, а вы их по-паньски, по-русскому навчыте! Очень многие против отмены Закона Божьего. А больше всего, вероятно, просто не хотят содержать на свой счет школ… Да и не могут, пожалуй, – большой недород.

Я храбро глотаю микстуру, чаем именуемую, и качаю головой.

– Плохо вам из Бердичева пишут, Вера Осиповна. Что же вы намерены делать? Смеется.

– А что я делала до сих пор? Пойду по избам, как странница перехожая. Буду стирать, стряпать, шить, за ребятами присматривать – привыкла уже. Дадут тарелку борщу и кусок хлеба – и на этом спасибо. Больно, конечно. Всю жизнь, так сказать, сеяла разумное, доброе, вечное, а пожну милостыню. Но что ж. Как говорит наш дьяк: голодуха, зато «слабода»…