Проходят дни, и месяцы, и годы,
Все так же солнце поутру встает,
И ночью звезд горящих хороводы
Огромный заполняют небосвод.
И только память крыльями большими
О прутья клетки бьется и поет:
«Аще забуду тя, Иерусалиме…»
И снова ночь, и новый день встает.
«Современник». Торонто. 1964, № 10.
Не говори, что в пыль и прах и дым
Все превратятся образы земные…
Так хорошо глядеть в глаза живым
И радоваться, что они живые.
Протянутая встречная рука —
Простейшее свидетельство о чуде,
И бьющаяся жилка у виска,
И прядь седая… И не только люди.
Взгляни кругом: вот след от колеса
На гравии, вот потемневший камень,
Вот лужица воды, — но небеса
В ней синие со всеми облаками.
Я тоже знаю, знаю, как и ты,
Что всё пройдет, что здесь ничто не вечно…
Но вот, кружась, спокойно с высоты
Слетает клена лист пятиконечный, —
И так он в длинных солнечных лучах
Прозрачно и прохладно золотится,
Что кажется: один беззвучный взмах —
И время остановится, как птица,
На миг один… Но вся душа твоя,
Затрепетав, замрет в сиянье этом,
Вот в этой милой точке бытия,
Наполненной молчанием и светом.
«Мосты». Мюнхен. 1965, № 11.
Научи меня слушать часами,
Так же просто и тихо, как ты,
Как поет тишина голосами
И земли, и травы, и звезды.
Лишь порою большими ветвями
Им в ответ ты едва прошумишь.
Научи меня слушать часами,
Как ты молишься, как ты молчишь.
«Мосты». Мюнхен. 1965, № 11.
Как пеликан своею кровью
Готов детенышей вскормить, —
Живой и огненной любовью
Слова ты должен напоить.
И бросить в мир: пускай на воле
Живут… Запомни навсегда,
Что опыт настоящей боли
Не пропадает без следа.
Но каждое зерно и семя,
Всё, что в слезах посеял ты,
Когда придет и срок и время,
Даст благодатные плоды.
«Мосты». Мюнхен. 1965, № 11.
Живое чудо бегало
На быстрых, крепких ножках,
И легкая везде была —
На клумбах, на дорожках —
Печать от тонкой туфельки.
Но туча набежала,
И зазвенели капельки —
И чудо в дом вбежало.
«Мосты». Мюнхен. 1968, № 13–14.
Ты с плачем входишь в мир, дитя,
Его встречаешь ты со стоном…
Резвясь, играя и шутя,
В счастливом детстве полусонном
Ты позабудешь этот крик,
Ты эти слезы позабудешь,
Рождения высокий миг
Ты вспоминать уже не будешь.
А после — жизни грубый шум,
Ее поспешное волненье
И сердце, и смущенный ум
Отравят горечью сомненья.
Лишь через много, много лет,
Земные исходив дороги,
Увидишь ты простой ответ
На всю тоску, на все тревоги.
И из последних слабых сил
Со вздохом руки ты протянешь:
Как, неужели?.. Где ж я был?..
— И замолчишь, и тихим станешь.
«Мосты». Мюнхен. 1968, № 13–14.
Всё пляшет и летит, лишь я один недвижен.
Всё пляшет и кричит: «Продли меня, продли!»
Так вырастает мир, стремительно приближен,
И вот уж нет его, и вот исчез вдали.
О, нет, не этот пляс, настойчивый и шумный, —
Когда бы повторить свободный танец твой,
Твой танец, о душа, легчайший и безумный,
Стопою легкою, летающей стопой.
***
Во всём есть танец: в ветре и в огне,
В траве прибрежной и в речной волне,
И в неподвижном камне при дороге,
И в человеке. Каждому свое, —
И он свое танцует бытие,
Исполненное счастья и тревоги.
Один танцует вещь: прильнувши к ней,
Он носится — то тише, то быстрей —
В слепой и жадной пляске обладанья.
Другой танцует тень: в руках его
Бесплодный призрак, больше ничего, —
Но сладостно его очарованье.
В пределы яви иль пределы сна
Так каждая душа погружена,
Ей не припомнить своего заклятья.
И только ты, танцующий Орфей, —
И этот зримый мир, и мир теней,
И сон, и явь несешь в одном объятье.
«Новый корабль». Париж. 1928. № 4