Я всегда хотел понять: как люди становятся знаменитыми? В нашем городе знаменитые не жили.

Село Красное с мельницей и маслобойней в советское время превратилось в город Красногородск. Мельница сохранилась: в позапрошлом уже, девятнадцатом веке строили добротно. Маслобойня стала маслосырзаводом, потом появился кирпичный завод, мастерские по ремонту сельхозтехники. В Красногородске, как в каждом районном городе, были почта, больница, библиотека, кинотеатр, отдел милиции, райком партии, райком комсомола, райисполком и средняя школа, в которой я, Умнов Петр Сергеевич, учился. То, что я Сергеевич, для меня ничего не значило. Был какой-то Сергей Петрович, которому мать сдавала комнату в нашем доме. Мать жила в доме, построенном ее отцом, моим дедом, который погиб на фронте.

Мать хотела решить при помощи квартиранта сразу несколько проблем. Для поддержания дома требовалась мужская сила: то крыльцо сгнило, то крыша протекла, то забор на огороде завалился. К тому же, как показывал красногородский опыт, очень часто квартиранты женились на владелицах домов, конечно, если эти женщины были не уродливыми и не старыми. Моя мать была красивой, хотя, судя по старым фотографиям, после родов она располнела и потеряла талию, а от постоянной физической работы раздалась в плечах и бедрах. Как только она забеременела и сообщила квартиранту, что будет рожать, он рассчитался с кирпичного завода, и, когда мать вернулась с почты, где принимала и выдавала посылки, квартиранта уже не было. От него, кроме меня, ничего не осталось — ни фотографий, ни вещей. Он как пришел в дом с одним чемоданом, так с чемоданом и ушел, забрав все свое: от помазка для бритья до нестираной рубашки, он ее вынул из узла с грязным бельем. Я знал, что он был старше матери на пять лет, следовательно, 1925 года рождения. Теперь, встречая семидесятипятилетних стариков по имени Сергей Петрович, я всегда думаю — не мой ли отец, но в расспросы не вступаю, зачем нужен больной старик, который мне уже ничем помочь не может, а я ему помогать совсем не обязан.

Когда я подрос, то вся мужская работа досталась мне: подбить, подкрасить, наколоть дров, принести с колодца воду, накосить сено для двух коз, нарубить хряпу — свекольную ботву для двух подсвинков.

К окончанию восьмого класса мне предстояло определиться: или идти в техникум, или продолжать учебу в средней школе. Мать настояла на продолжении учебы в школе. Со средним образованием возможностей получить хорошую профессию становилось больше.

Девчонки из нашей школы шли в основном в педагогический, парни — в сельскохозяйственный или военные училища. Учителем мне не хотелось, инженером-механиком или агрономом — тоже. Учитель мог стать директором школы, агроном — председателем колхоза или директором совхоза. Мне хотелось большего. Я видел себя то ученым, то генералом, то Председателем Совета Министров. Я представлял, как улетаю в заграничную страну и меня, как Хрущева или Брежнева, провожают на аэродроме министры, или я сам встречаю президента или короля, и перед нами под музыку проходят чеканным шагом солдаты почетного караула: пехотинцы, летчики, моряки, а впереди них офицер с саблей. Мать хотела, чтобы я стал доктором, но в медицинские институты большой конкурс был всегда, а я плохо понимал химию, не очень соображал по геометрии, и вообще, из нашей школы за десять лет в медицинский институт поступила только одна девочка, которая школу закончила с золотой медалью. Мне хотелось с кем-нибудь посоветоваться. К шестнадцати годам у меня накопилось несколько неразрешимых проблем, в их числе были и сексуальные, о которых с матерью я говорить, естественно, не мог.

Я ходил в соседскую баню с мужиками, а мать — с их женами. Нам это было выгодно, не изводили свои дрова, а мать после бани, используя горячую воду, еще и стирала. После парилки мужики пили в предбаннике пиво. Они отметили, что к шестнадцати годам хуек у меня уже хорошо подрос, я и сам это отмечал, по размерам он стал таким же, как у взрослых мужиков, и даже больше, чем у некоторых, только потоньше, у мужиков были объемнее и, как на натруженных руках, на них вздувались вены. Как-то я мылся с нашим соседом, который дослужился до подполковника, попал под сокращение армии и теперь работал слесарем на маслозаводе.

— Ты уже какую-нибудь одноклассницу шпокнул? — спросил он.

— Нет еще.

— Не дают?

— Да я особенно и не старался.

— Надо постараться. Вот ты все меня пытаешь: надо ли становиться офицером? А что такое офицер? Это в первую очередь умение подчинять себе людей. Вначале тридцать человек — взвод, потом сто двадцать — рота, потом четыреста — батальон, потом тысяча — полк. А все начинается с подчинения одного, чаще всего женщины. Надо ее убедить, заставить, наконец, лечь и раздвинуть перед тобой ноги. Молодые девки обычно боятся. Можно, конечно, взять силой, но это уже изнасилование. Надо начинать с тех, кто постарше. Я тоже начинал со взрослой бабы. Ты Лидку знаешь?

— Та, что моет бидоны на маслозаводе? Так она же старая.

— Какая же она старая? Ей и тридцати нет. Запомни. До тридцати лет женщины молодые, после тридцати — средних лет, а старые — после пятидесяти.

— Она вроде дурочка, — высказал я свои сомнения.

— Она не дурочка, — возразил подполковник. — Она немного заторможенная. Я бы на твоем месте попробовал с нею.

На следующий день я вроде бы случайно встретил Лидку возле ее дома, когда она шла с маслозавода после работы.

— Привет, Лида, — сказал я.

— Привет, — ответила она и посмотрела на меня, как будто увидела впервые. Она смотрела на меня, а я на нее. Меня поразила ее огромная грудь, а широкие бедра даже немного испугали. Ведь мне предстояло проникнуть между них в глубину. От более взрослых парней я уже знал немного о женских половых органах, знал, что у них есть матка и до нее надо обязательно достать, но Лидка была большая, выше меня, и ее задница показалась мне огромной.

— Ты сын Полины Петька? — спросила она наконец. — Я помню, как ты родился.

— Я уже вырос.

— Не вырос, а подрос, — поправила она.

— Вырос, — настаивал я. — Когда я моюсь с мужиками в бане, они говорят, что член у меня как у взрослого мужика. — Я сказал «член», потому что некоторые женщины не любят матерных слов.

Лидка даже приоткрыла рот, не зная, что мне ответить. Чтобы человек растерялся, ему надо сказать такое, о чем все люди думают, но стесняются сказать вслух. Я в тот момент думал, какая у нее все-таки огромная задница, больше двух футбольных мячей, составленных рядом, и, когда она шла, эти большие шары перекатывались из стороны в сторону, им не хватало места под платьем.

Вечером, когда я поливал огород, подполковник подошел к забору и спросил:

— Поговорил с Лидкой?

— Поговорил. Она отнеслась ко мне, как к мальчишке.

— Это нормально. У женщины всегда есть «но». То слишком молодой, то слишком старый, то некрасивый, то небритый, то в несвежей рубахе.

— На рубаху тоже обращает внимание?

— Обязательно, — подтвердил подполковник. — Женщина по природе нерешительна, она всегда оттягивает этот момент, как говорится: и хочется, и колется, и мама не велит. Приходится убеждать, переламывать и подстраиваться одновременно. И главное — говорить комплименты: какая она красивая, такие у нее замечательные глаза, какая лучезарная улыбка.

— А какая у нее замечательная задница — можно говорить? — спросил я.

Подполковник задумался.

— Не знаю, — признался он наконец. — Все мужики обращают внимание на эту часть женского тела, но говорить об этом вроде не принято. О том, что ниже пояса, почему-то не говорят. Это считается распущенностью. Про задницу не говори. Но к комплиментам необходимо материальное подтверждение. Женщине надо делать подарки. Они как дети — любят подарки. Но это на следующем этапе. А на первый раз возьми сладенького вина, лучше портвейн «Три семерки», в основном женщины любят сладкое, купи шоколадных конфет или шоколадку, а еще лучше две шоколадки: одну она съест сразу, а другую оставит на утро, значит, утром тебя вспомнит.