Я осмотрел бутылки на полке. Шампанского не было, хорошо бы прийти с шампанским, портвейн «Три семерки» брали в основном мужики из-за дешевизны. Я взял портвейн «Ливадия» — крымское вино, которое было в два раза дороже «Трех семерок», и две плитки шоколада «Гвардейский».

«Ливадию» из-за дороговизны брали редко, и поэтому она стояла на самой верхней полке. Машка стала на стремянку, с трудом дотянулась до верхней полки. Платье при этом у нее задралось, выставив стройные ноги и замечательной формы попку. Машка, наверное, знала, что, когда она становится на стремянку, мужики не сводят глаз с ее задницы, она оглянулась и спросила:

— Ну что, хороша Маша?

— Хороша, — подтвердил я.

— Хороша Маша, но не ваша.

По-видимому, этот ответ у нее был опробован не один раз. Она смотрела на меня сверху, я на нее снизу.

— То, что не наша, очень печально, — ответил я. — Очень уж хороша Маша. Ну все хорошо в Маше. И глаза, ну очень голубые, и волосы, ну очень золотые. И грудь как у греческой богини, и живот, и ноги, и попка, ты просто мечта для миллионов мужчин. И я буду гордиться, что жил рядом с мечтой.

— Хорошо рассказал, — вздохнула Маша и присела на стремянку, выставив круглые коленки. — Говорят, к Лидке с маслозавода захаживаешь?

— Говорят, — ответил я неопределенно.

— Она же старше меня на десять лет.

— На восемь, — ответил я.

— А как ты определяешь? — удивилась Маша.

— Такой дар у меня есть. Я определяю возраст с точностью до года и месяца рождения.

— А сколько мне лет?

— Двадцать четыре, и ты майская.

Насчет дара я сочинил только что. Просто у меня хорошая память. Школу она закончила в семнадцать, год работала кассиршей в бане, а потом перешла в магазин на место матери, которая в последний год много болела, и магазин часто был закрытым. А дочь не ставили, потому что несовершеннолетние не могли быть материально ответственными лицами. Она стала торговать в магазине в конце мая, вероятно, сразу после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, а было это шесть лет назад. Я тогда ходил в четвертый класс.

— А чего ты еще можешь определять? — спросила Маша.

— В следующий раз расскажу.

— Буду ждать.

— Жди меня, и я вернусь, только очень жди.

Я выполнил еще один совет подполковника. Женщины любят красивые слова, особенно в стихах. Потом я это использовал довольно часто. Я читал женщинам стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, которые тогда мало издавались и были не так широко известны, как сегодня. Я читал даже тогда еще почти никому не известного Чичибабина.

Бутылку «Ливадии» я засунул в карман куртки, прикрывая рукавом горлышко, плитки шоколада уместились во втором кармане.

Я позвонил в дверь дома главврача. Вера открыла почти сразу, будто стояла перед самой дверью. Она была в легком платье с открытыми плечами. Я отметил ровный загар, который еще не успел сойти. Я выставил на стол «Ливадию» и выложил шоколад «Гвардейский».

— У тебя неплохой вкус, — похвалила меня Вера.

— Вкус определяется ассортиментом местных магазинов, — ответил я.

— Не обязательно, — не согласилась Вера. — Парни из нашего класса обычно приносят портвейн «Три семерки», который пахнет жженой пробкой. Я приготовила ужин.

На столе в вазе были яблоки и груши. Она принесла зажаренную в газовой плите курицу, салат «Оливье», шпроты не в банке, а в специальной тарелке — я не знал названия этой длинной стеклянной посудины.

— Что будем пить? — спросила Вера.

— Я вообще пью мало, — признался я.

— Тогда выбирай. — И она открыла встроенный в книжный шкаф бар с подсветкой. Чего только здесь не было! Коньяки «Наполеон», «Наири», «КВ», водки «Столичная», «Московская», «Посольская», «Лимонная», шампанское «Советское», болгарское, венгерское, вина с грузинскими и армянскими названиями, из которых я запомнил «Твиши», «Хванчкару», «Киндзмараули», потому что где-то читал, что их любил пить сам Сталин.

— Это все подношения благодарных пациентов. Я предпочитаю ликеры. Люблю «Бенедектин». — И она достала бутылку с зеленоватой жидкостью. Я увидел открытую бутылку «Столичной», вместо пробки на горлышке было надето блестящее сооружение с клювом-краником.

— Чуть водки, — сказал я. Я выпил водки, потом попробовал «Бенедектин», сладкий и липкий «Бенедектин» мне понравился. Я как-то не заметил, как мы опустошили всю бутылку. Я пил меньше, чем Вера, но и у меня слегка кружилась голова, и говорил я медленно, стараясь выговаривать слова. Вера смеялась. Ей хотелось знать мое мнение о парнях из нашего класса, но особенно ее интересовало, что я думаю о девчонках. Я не привык обсуждать достоинства и недостатки женщин, да и не с кем было, с ребятами я обсуждал только футбольные игры: кто мог забить и что помешало. Вера, не получив ожидаемого ответа, отвечала сама:

— Дура, но настойчива… Подлипала…

— Может, не дурна, но с плохим вкусом…

— Зубрила…

— Не глупа, но с задницей до колен.

— Единственное достоинство — коса. Дурацкое занятие отращивать волосы. Мороки много, неудобно.

Я больше слушал, но потом начались конкретные вопросы.

— Расскажи, как ты решился лечь в постель со взрослой женщиной.

— А никакой решимости не было.

— Но ты же хотел ее?

— Хотел.

— И как начал?

— Уже не помню.

Я пробовал увильнуть от слишком откровенного вопроса.

— Нет, ты помнишь, — настаивала Вера.

— Да все просто, — решился я. — Я обнял, стал с нее стягивать трусики. Она сказала: «Я сама» — и пошла расстилать постель.

Я понимал, что не надо бы мне все это рассказывать, но она еще девочка, а я уже взрослый мужчина, я ведь уже знал, что такое овладеть женщиной, и мне хотелось показаться перед нею опытным — я знал то, чего еще не знала она.

— А дальше? — спрашивала Вера.

— Дальше, наверно, как у всех.

— Мне интересны подробности, — настаивала Вера. — Вот она стелит постель, а что делаешь ты?

— А я снимаю штаны.

— Она, конечно, сопротивляется, говорит — я не такая? — предположила Вера.

— Нет, она не сопротивляется. Наоборот. У меня чего-то не получается, она помогает.

— А в чем была эта помощь?

— Все, — сказал я. — Закончим этот разговор. Я никогда это ни с кем не обсуждал. На меня что-то нашло, я тебе поддался.

— Ты поддался, потому что я тебе нравлюсь?

— Наверное.

— Не «наверное», а скажи определенно: Вера, ты мне нравишься, ты очень мне нравишься.

— Ты мне нравишься. Очень. Иначе бы я сюда не пришел.

— Подожди, — сказала Вера.

Пошла пописать, решил я, мне тоже этого хотелось, но я не мог найти предлога, чтобы выйти. Сейчас вернется и скажет: «Пойди вон!». И я уйду. За один день она уже дважды меняла решения — вначале против меня, потом за, когда потребовала, чтобы Воротников извинился передо мною. Мы были не на равных. Она сказала, и я пришел. Она попросила рассказать о другой женщине, и я почему-то рассказал. Я хотел ей понравиться, она хотела удовлетворить свое любопытство. Я чувствовал, что она пользовалась мною, но не понимал, зачем ей это нужно.

Я услышал шум воды в ванной. Ванные и туалеты в Красногородске были только в нескольких пятиэтажках, они были подключены к небольшой котельной. И в больнице была своя котельная.

Вера вышла в гостиную в коротком махровом халате.

— Иди в ванную, — сказала она.

И я пошел. Туалет и ванная были раздельные. Я пописал в раковину, встал под душ, сполоснулся, вытерся и снова надел свою одежду, надеть халат главврача я не решился.

В гостиной Веры уже не было. Я открыл дверь ее комнаты. Она сидела на постели, прикрывая ноги одеялом. Я отметил, что грудь у нее почти как у взрослой женщины.

— Постель была расстелена, — сказала она. — Но она не растеряна. Ложись, а то я начинаю замерзать.

Я не ожидал, что это может произойти в первый же вечер.