— С такими же вот акбарами. — Дед на нашего кивнул. — Видишь, внук, собаки, что люди, как воспитаешь. Этот за нас с тобой жизнь отдаст и хвостом не вильнет. А те страшней волков были, я с горки видел, как они двух наших терзали в клочья. Страшней волков, да не страшней тех, кто их науськивал. Вот те — да, те хуже любых овчарок были. Спасибо тогда ручей встретился, ушел я по нему. Уж не знаю, сколько километров отмахал. Ох, здоровый был! У тебя что последний раз по физкультуре, а? Не смотрел дневник.

— Пятерка! — хвалюсь. — Дед, у меня по физкультуре всегда пятерка, ты что, не знаешь?

— Знаю, знаю, — дед доволен, — это я так, для порядка.

Вышел он к своим. Ранение у него хоть и легкое, но в лесах не залечишь, рука распухла, оружия нет, сапоги развалились. Линию фронта две ночи переползал, днем в воронке, в луже дремал. Да какая линия фронта! Одно название. Когда к своим вышел, его взялись проверять. Об этом дед рассказывать не любит.

— Самое последнее дело своим не верить. Понимаю, конечно, время такое, что бдительность десятикратная нужна, уж мне ли, пограничнику, не знать. И все же больно было, когда смотрят на тебя твои же советские и прикидывают, просто ты шпион или, может, обершпион?

Но ему тогда повезло, встретился большой смершевский начальник, а он у них начальником отряда был на границе, деда знал хорошо. Тут же приказал вернуть форму, знаки и в строй.

— И началась для меня тогда другая война. Двинулся я на Берлин.

— Дед, — возражал я, уже знакомый, и по его в том числе рассказам (которые мог сто раз слушать), с отступлением, сдачей городов, с первыми нашими военными неудачами, — ну как на Берлин, как на Берлин? Они же на Москву наступали, чуть не взяли, а ты — на Берлин!

— Эх, внук, — дед смотрит на меня как на несмышленыша, — мы с самого начала, от самой границы на Берлин шли. А то, что сначала маленько отошли, ну, что ж, война ведь, не все сразу делалось. Разные маневры были.

— Уж и маневры, — говорю недоверчиво, — чуть полземли не отдали, а ты говоришь — маневры.

— Ну и что, война ведь. Ты учти, внук, сражение в войне можно проиграть, важно саму войну выиграть. Это, знаешь ли, истина древняя, не я придумал. Словом, как надел я белый полушубок, погоны к тому времени подоспели, валенки тоже новые, так стал себя уверенней чувствовать — командир!

И дед продолжает свой рассказ.

Он много мне рассказал о войне. И много я о ней читал. Я даже библиотеку собрал — мемуары знаменитых полководцев, не всех, конечно, попробуй достань-ка! Но многих. И романы, повести о войне, особенно о пограничниках. А все же с рассказами деда ничего не сравнится. Словно сам там побывал. Я эти рассказы часто вспоминаю.

А по физкультуре я действительно здорово учился. Мне через «коня» летать, кувырки делать — раз плюнуть. Хуже стало, когда стал заниматься самбо. Еще бы, чемпион! Ну, пусть не сегодняшний, завтрашний, разрядник, победитель, районного первенства. Ну что мне какая-то там жалкая физкультура? Это пусть Борька Рогачев — кореш был в те годы закадычный (мы с ним всю школу за одной партой просидели) — там на брусьях валяется или со скалкой прыгает, как девчонки. Но, смотрю, в кроссе он меня уделал.

— Если трое нападут, — смеется, — еще посмотрим, как ты с ними со своей самбой управишься, а я, будь здоров, только мои пятки и видели.

— Во-во, — говорю, — ты же храбрец великий, ты не то что от хулиганья, ты и от девчонок готов на край света драпать.

— Э, нет, — подмигивает, — от девчонок не драпаю, наоборот, за ними. Ты кто? Солдафон с детских лет, оловянный солдатик, у тебя в башке, кроме нагана, следовой полосы, или как она там называется, да портянок, ничего нет, а я, брат, интеллектуал. Ты иди со своим Акбаром гуляй, а я уж с Ленкой Царновой из восьмого «А» погуляю.

Это мы так пикируемся, такой стиль у нас, а вообще-то дружили крепко.

С Ленкой же у них великий роман, вся школа знает, даже классная руководительница Галина Крониговна. И меры принимает. Но Борьке все нипочем, учится он на пятерки, с дисциплиной все в порядке, металлолома на целый крейсер небось собрал (не удивлюсь, если он для этого целый крейсер или на худой конец соседский «Запорожец» разобрал).

Галина Крониговна его вызывает (он мне потом рассказывал) и говорит, надев очки:

— Рогачев, ты ведь дружишь с Царновой из восьмого «А». Значит, хорошо к ней относишься, уважаешь. Друзей надо уважать. Так не ставь ее в неловкое положение в глазах класса. Говорят, вы с ней вчера после уроков шли домой и… и…

— И целовались, — он врезается, — правильно, Галина Крониговна. Потому что у меня с Ленкой не дружба, а роман и…

— Рогачев, — Галина Крониговна всплескивает руками и округляет глаза, — ты думаешь, что ты говоришь?

— А что такого, Галина Крониговна, что я сделал плохого? Мы уже взрослые. Все знаем. Надо в школе преподавать сексологию, об этом в газетах пишут…

— Рогачев! Немедленно выйди из учительской! Мы еще поговорим с тобой.

— Пожалуйста, — он пожимает плечами, выходит и мчится ко мне рассказать о разговоре. Хохочет как дурак и закуривает. (Мы спрятались в уборной.) Я-то не курю — я ведь спортсмен. И горжусь этим не меньше, чем он гордится своим курением. Между прочим, дымить не умеет, кашляет, давится, плюется. (Впрочем, к десятому классу он курительную науку освоил в совершенстве.)

Я, конечно, смех его поддерживал, заливался вовсю, но хотите честно? Внутренне был на стороне Галины Крониговны. Нет, серьезно. Ну что ты? Эта Царнова — длинноножка, косички, бантики, мамзель-финтифля. Идут, целуются у народа на виду. К чему это? Вообще, рассуждал я тогда, девчонки — это нас унижает. Прямо диву даешься — какой-нибудь верзила десятиклассник тащится за девчонкой, портфельчик ее несет, мешок с туфлями. Как собачонка, только что не в зубах. Апорт! Не понимаю! Нет, дружить надо на равных. Как мы с Тоськой Баклановой. Как мальчишки. На каток вместе мотались. Она ко мне на самбо болеть приходила. Уроки тоже друг у друга готовили. Но при чем тут поцелуи? Все открыто. Представляю, что бы было, если б я вздумал ее поцеловать. У нее мышцы будь здоров (за сборную школы в волейбол играет). Она б меня небось повыше любой свечи запустила.

Вот так я тогда думал. До самого девятого класса. Пока, вспоминая эти мои мысли, однажды со смехом не рассказал ей об этом.

Посмотрела она на меня с жалостью, вздохнула и сказала:

— Ох, и дурак же ты, Жуков, сколько времени потеряли.

А потом так деловито сумочку с туфлями отставила (по улице ведь шли), обняла своими волейбольными руками — не вырвешься да так поцеловала, что я потом неделю со звоном в голове ходил.

Простой я был в школе парень, бесхитростный и наивный в таких делах до идиотизма.

Но только в таких делах. В других о-го-го соображал. Вот в самбо, например.

Я увлекся этим видом спорта по-настоящему. По причине, рассказанной в десятках повестей, очерков, популярных агиткнижонок, но, главное, действительно весьма типичной. Где-то в пятом классе при очередной школьной потасовке мне крепко попало. Еще бы — их было трое, я — один, да и старше они были класса на два. Ну и, конечно, я стал мечтать о каратэ, боксе, самбо, дзюдо и тому подобном, что позволило бы мне, владей я ими, побеждать всех обидчиков до десятого класса включительно.

Нашел разные книжки, попробовал заниматься самостоятельно, с другими ребятами из класса. В конце концов записался в секцию, удалось попасть в «Динамо». Ездить, правда, далеко, зато престижно.

Тренер наш, Владлен Андреев, был мастер своего дела, а я энтузиаст, упрямец и здоровяк. Так что успех пришел сразу. К восьмому классу имел первый юношеский разряд.

Любил похвастаться, на переменках демонстрировал ребятам приемы, пока не повредил кому-то руку. Попало мне здорово от всех — от отца, от деда, от тренера, от Галины Крониговны и, как ни странно, больше всего от Тоси.

Весь побитый морально пришел к ней готовить сочинение. С того дня, ну, с того поцелуя, я хоть дежурно и упорствовал, мол, друзья мы только, но, кроме подковырок со стороны Борьки, да и других ребят, ничего не слышал. Что касается Тоси, то романтическую сторону наших отношений она полностью взяла в свои руки. А поскольку, как я уже говорил, были они у нее крепкие, деваться мне было некуда.