Фон Зон был усерден и уважителен. В делах требователен к себе и подчиненным. Он не допускал никаких отклонений в служебной линии, держался с достоинством, старательно исполнял возложенные на него поручения.

Когда в 1864 году барон высочайшим соизволением был переведен на пост председателя Департамента законов, он взял на новое место и фон Зона, увеличив его годовое содержание сразу на шестьсот рублей.

Казалось, дурной пример покойного поэта и полезные советы замечательного государственного мужа пошли на пользу, за карьеру старательного чиновника можно было быть спокойным, но…

Насколько фон Зон был тверд в делах служебных, насколько был отличным и веселым товарищем в жизни светской, настолько он проявлял неудержимую ретивость в делах амурных. Невоздержанность к прекрасному полу радовала сердце, но наносила ущерб карману и увеличивала суетность жизни. Весной 1866 года, находясь на Марциальных Водах, фон Зон обольстил 18-летнюю генеральскую дочь. Дело дошло до ее превосходительного папеньки. Начался скандал, узнал об этом беспутстве и барон. В трехдневный срок любитель женской красоты был выведен на половинный пенсион.

Барон (скоро ему предстояло стать графом), сделав скорбную мину, заложив руки за спину, молвил:

— Я отрешаю вас, сударь, от службы ради вашего блага и блага других моих подчиненных. Пусть каждый видит: порок должен быть наказуем. Мне лишь остается скорбеть, что мои советы не коснулись вашего сердца. Жаль!

Единственная промашка перечеркнула плоды многолетних усилий.

Долго бродил по великолепному Петербургу несчастный чиновник. Наконец он пересек Калинкин мост, побрел вдоль набережной Фонтанки, миновал Екатерининский канал и дернул за ручку звонка углового дома по Большой Садовой.

Это был дом, доставшийся по наследству его супруге Елизавете Леонидовне, урожденной Зуровой.

— Господи, что мы будем делать? — У фон Зона на глаза навернулись слезы.

Жена, уже отбушевавшая, тихо гладила его по голове и всячески утешала. Про себя же отставной чиновник думал: «Моих четырех тысяч пенсионных хватит лишь на миндаль к шампанскому!»

Фон Зон пытался устроиться через знакомых на какую-нибудь должность, приличествующую его положению. Но везде получал решительный отказ: об истории ловеласа столица была наслышана, и с могущественным бароном никто не хотел портить отношений. Фон Зону предлагали раза два ничтожные места, но не мог же надворный советник идти на должность повытчика!

Менять образ жизни фон Зон тоже не мог и не хотел. По этой причине вскоре за семнадцать тысяч ушли фамильные бриллианты. Еще спустя полгода был заложен, а затем и перезаложен дом с громадным участком.

Затем уволили дорогого повара-итальянца. Вместо него взяли кухарку Варвару. Заложили без малого полтора пуда столового серебра. Продали роскошную летнюю коляску.

Деньги таяли, словно весенний тонкий снег под лучами жаркого солнца.

Пришел срок платить по закладной за дом.

Глядя в окно на пристань, что находилась прямо против дома на Фонтанке, фон Зон горько вздыхал:

— Утоплюсь пойду, и все мои печали уйдут со мной в могилу…

— Мон шер, прежде потопления выкупи дом. Твои дочери остались без приданого. Сыну-студенту надо тоже помогать.

— У меня осталось восемнадцать копеек…

— Отправляйся в Москву к своей тетке Остен-Сакен. Она в тебе души не чает. Возьми в долг.

— Уволь, это свыше моих сил! Мне честь дороже.

— Невелика честь, коли нечего есть! Нашла себе сокровище…

Начиналась очередная семейная баталия, в которой, как известно, победителей никогда не бывает — только потерпевшие.

Наконец ввиду безвыходности положения фон Зон отправился в Москву.

70-летняя вдова-генеральша графиня Остен-Сакен любила племянника за легкий нрав, за уважительность, за умение часами слушать ее бесконечные воспоминания о днях «золотых, безвозвратных». Вот и теперь, когда фон Зон без предупреждения явился к тетушке в дом на Козиху, что в приходе Святого Ермолая, она обрадовалась. Увидав племянника, графиня обняла его, звонко чмокнула, стала с интересом расспрашивать:

— Что это ты, душа моя, учудил? Любовь — дело занятное, по себе знаю. Но когда лезешь под юбку, подумай, как бы не оконфузиться потом! Неловко у тебя получилось… А ты, душа моя, оскорбил самого генерала Рейнера, близкого к высшим кругам! Ну да ладно! Ты остановился где, нет? Тогда располагайся у меня, развей мое старушечье одиночество.

Графиня позвонила и приказала тут же вошедшей горничной:

— Феня, принеси чай! И скажи, чтобы ужин не задержали. Пусть накроют в доме.

И обратилась к племяннику:

— Во дворе что-то свежо стало!

Громадный дом был наполнен множеством вещей — мебелью, зеркалами, картинами. Но во всем царило некое запустение.

— После смерти моего генерала я не устраиваю приемов, — объяснила графиня. — Так, редко-редко заглянет кто из старинных друзей, я и рада. А родственнички, поди, ждут моей смерти? — Графиня весело рассмеялась. — Знаю я их, хотят чужое добро делить! Но я их разочарую: буду жить ровно девяносто девять лет. Всех переживу! — И она опять громко расхохоталась.

Миловидная горничная внесла чай. Фон Зон игриво подмигнул ей. Девушка стыдливо покраснела. Тетушка с неудовольствием сказала:

— Какой ты беспокойный, душа моя!

Чай пили в беседке. Было сухо, тепло, солнечно. Мохнатые шмели жужжали над вазочками с вареньем. В ликерную рюмку тетушки упала мушка. Среди покрытых осенним золотом деревьев выделялся сказочным великолепием барский дом. Сладко пахло хвоей. Весело гомонили не улетевшие еще на юг птицы.

Закончив с чаем, тетушка раскурила пахитоску.

— Мой лекарь все пристает: «Надо, дескать, оставить сию вредную привычку!» А я ему в ответ: «Этой вредной привычке меня выучил Император Николай Павлович, с ней я и умру!» Мало у меня осталось удовольствий, зачем же я буду их сокращать?

— А правда, тетушка, что Николай Павлович весьма неравнодушен к вам был?

Графиня выпустила дым и с явным удовольствием предалась воспоминаниям:

— Чудный был кавалер — внимательный, галантный. Единственный недостаток имел: все торопился. Дело прошлое, моя душа, могу теперь признаться: бывало, поцелует да заспешит, засуетится. «Нам, скажет, хорошо в сетях Амура, а Империя страждет от разных недугов. Меня Михаил Михайлович ждет…»

— Кто такой?

— Ну, душа моя, ты скучен нынче. Это Их Величество о графе Сперанском выразился. Тот руководил 2-м отделением Государственного совета. Как же ты забыл?

Прибежала горничная, доложила:

— Ужин, как приказано, накрыт в столовой!

Почти неделю прожил фон Зон у богатой тетушки. Графиня пила кофе, курила, остроумно злословила, вспоминала славные времена ушедшей николаевской эпохи, рассказала несколько остроумных анекдотов про «старого друга» семьи баснописца Крылова. Говорили о перемещениях в сферах высшей власти и о нашумевшей книжной новинке — «Войне и мире» графа Льва Толстого.

Отставной надворный советник так и не решился просить у графини в долг. То ли чувство стыда, то ли тайное предчувствие не позволяли ему сделать это. К тому же тетушка обещала выхлопотать любвеобильному племяннику теплое местечко в Петербурге.

Но хлопотать ей уже не пришлось: вскоре после отъезда фон Зона домой тетушку нежданно-негаданно разбил паралич. Племянник наезжал в Москву три раза. Он навещал бедную графиню, которую искренне любил. Та недвижно лежала в спальне. Тоскливо-разумным взором она смотрела на фон Зона, а из уст вырывалось лишь несвязное мычание.

В середине октября 1869-го в дом на набережной Фонтанки пришла скорбная весть: графиня Остен-Сакен скончалась.

Продав фрак и золотой перстень, фон Зон купил за 50 рублей билеты на всю семью и 2-м классом пассажирского поезда отправился в старую столицу.