Вообще-то летчики должны бомбить врага, но когда окопы разделяет не более пары сотен метров, а поле боя затянуто густым дымом, смертоносный груз валится на головы совсем не тех, кому предназначен. А уж тем более не выбирал, куда падать, убитый пилот за штурвалом подбитого бомбовоза…

Жаль, что пророкам и святошам, которые облысели от потуг придумать ужасы ада, не пришлось увидеть последствий бомбардировки нескольких авиаполков, произведенных в дополнение к получасовой артподготовке.

К счастью для чудом уцелевших солдат, командиры, с легкостью бессмертных богов посылающие в бой дивизии, столкнулись в других местах. И там кто-то брал верх, требуя постоянного контроля над ситуацией. Ведь надо было то развивать успех, то защищаться изо всех сил, не давая возможности врагу закрепиться на взятом рубеже. А сил на весь фронт не хватало. А потому под вечер бомбовозы в последний раз уронили на головы пехотинцев свой груз, при этом некоторые чадными кометами сопроводили собственные бомбы до самых окопов и освободили небо. А на смертельно израненное поле наложила целебные повязки тишина. Сплошная, могильная…

Пейзаж, достойный любого Апокалипсиса…

В голове звенело и гудело, как у звонаря на Пасху. С той лишь существенной разницей, что не было веселящего, пьянящего ощущения праздника. А вот облегчение, что весь этот ужас наконец-то закончился, а он все-таки выжил — осталось. Вертелось где-то рядом с сознанием, не давая отгородиться от жизни спасительной пеленой безумия, хотя радости не приносило. Да и кто мог бы по-настоящему радоваться жизни, когда смерть унесла жизни десятков товарищей, а кроме них — полегли сотни и сотни, пусть и незнакомых парней, но в такой же защитной форме.

Солдат грузно прислонился спиной к прохладной стенке окопа и закрыл глаза. Был весь перемазан землей, глиной, чужой кровью и еще чем-то липким и вонючим, а чувствовал себя как наковальня, по которой не меньше суток бил молотом сумасшедший кузнец. Болела каждая мышца измученного тела, разрывались в спазматическом кашле отравленные дымом и запахом окалины, легкие. Совершенно неподъемной, чужой стала зачумленная от невыносимого чада голова, но — он уцелел. А на десяток мелких ранений, контузию и синяки — даже внимания обращать не хотелось. Непонятно как, но совершенно бесследно исчез правый рукав гимнастерки. Словно кто-то аккуратно отпорол его по плечевому шву…

Веки, что казались тяжелее связки противотанковых гранат, сомкнулись на пересохших, воспаленных глазах, не способных, для облегчения, добыть хоть слезинку. Тишина действовала благотворно, но была такой необычной, что не позволяла полностью расслабиться. И даже погружаясь в короткое забытье сна, впервые за последние четыре дня, солдат все еще невольно прислушивался: не шуршит ли под локтями и коленями ползущих врагов сухая земля. Это было страшнее, чем рев моторов и вой снарядов. Но тишину не нарушало даже жужжание мух. Видимо, их повелитель был занят в этот момент, щедро раздавая советы офицерам главных штабов.

И сон, на правах младшего брата безносой старухи, все-таки сморил воина. Ибо когда он снова разомкнул глаза — уже светало.

Отдых сделал свое целебное дело, и теперь солдат смог осмотреться более осмысленно. И хотя он никогда не причислял себя к верующим, неумело перекрестился.

Его отделение, взвод, рота, батальон, полк… больше не существовали. Фортификационная полоса, бережно подготовленная заранее для их дивизии саперными частями, титаническим усилиям врага превратилась в беспорядочную смесь земли, дерева, металла и… человеческих останков. Небрежно разбросанные или сваленные в кучу, как списанные в отходы, бракованные игрушки (ему как-то давно приходилось видеть нечто подобное на складе бракованной продукции, во время школьной экскурсии на фабрику детских игрушек).

И от этого зрелища солдата жестоко вырвало.

Он воевал уже третий год. Один раз был ранен тяжело и еще пять так, что хватило собственного перевязочного пакета, но к виду убитых друзей привыкнуть не мог. Ведь все они еще сутки, час назад — говорили, шутили, мечтали и писали письма.

Сосед по траншее справа, здоровяк и лентяй, руки которого так и не выпустили винтовку, по ночам громогласно храпел. Того, что слева, худощавого очкарика, балагура и любителя скабрезных анекдотов, смерть настигла за бруствером. То ли он, не выдержав нервного напряжения, бросился в свою персональную последнюю атаку, или тело выбросило туда ударной волной, но лежал боец именно там — навзничь, устремив в пустое небо укоризненный взгляд, равнодушный ко всему на свете. А очков даже видно не было…

Воин осторожно выглянул из-за бруствера в сторону неприятеля, присмотрелся и удивленно сморгнул. Не усеянная трупами полоса земли или тлеющие остовы танков удивили его, и не вид линии вражеских окопов, преобразованных в такое же месиво уже своей артиллерией и авиацией. А то, что посреди этой вакханалии огня и смерти, на выгоревшем дотла, до антрацитового блеска, поле, буквально в десяти шагах перед ним, рос ячменный колос.

Большой, полный, он тяжело клонил вниз усатую голову. Контуженый или раненый стебель не смог удержать его вес, но колосок жил. Вопреки огню, смерти, судьбе и еще черт знает чему, этот колосок выстоял и собирался бросить зерно в землю, чтобы жизнь не оборвалась на нем.

Солдат отцепил от пояса одного из однополчан, того, что храпел, флягу и жадно напился. Его собственная оказалась пробита пулей или осколком, который позванивал теперь внутри металлической емкости. Жажда — это то, что больше всего донимает при любой тяжелой работе. Следом за жаждой пришло чувство голода. В последний раз он ел еще перед налетом. Вытащил из подсумка для гранат оставленный именно на такой случай сухарь и жадно впился в него зубами. Сухарь, конечно, не полноценная еда, но именно сейчас вставать и начинать искать что-то другое не хотелось. Потом, когда окончательно отпустит, он осмотрит убитых офицеров… и, может, найдет у кого-то из них спирт или шоколад. Но это все потом. А сейчас солдат осознавал только одно — бой закончился.

Боец выбрался на изрытый пулями и осколками бруствер и уселся поудобнее, лицом к полю. Так, как любил это делать прежде, по завершении жатвы или сенокоса. Оставаясь наедине с опустевшей нивой или покосами. Понимая, что эта обнаженная и вроде обиженная земля, на самом деле довольна, что освободилась от чрезмерного бремени, как радуется человек, перед праздниками остригая чересчур отросшую шевелюру. Или — как веселятся весной овцы, избавляясь от постылого за долгую зиму тяжелого кожуха. И что стерне этой недолго торчать ежом. Еще задолго до осени земля снова зазеленеет травами или ростками озимых хлебов. И сейчас солдат хрустел сухарем, глядел на колосок и радовался, что хотя бы этот кусок земли уцелел. И что достаточно пролиться на нее нескольким дождям, как мертвый струп растает, сползет и освободит место живому телу.

Воин медленно поднялся, собрал в заплечный мешок свое нехитрое имущество и, поклонившись мертвым товарищам, двинулся было вслед за солнцем, но в последний момент вернулся. Неспешно перебрался через траншею на противоположную сторону и вышел на поле боя. Подошел к одинокому ячменному колоску, щедро полил его из фляги убитого товарища и прикрыл лежавшей неподалеку дырявой каской…

Пахло подгорелыми лепешками. Сотней забытых в печи и сожженных на антрацит хлебов, пирогов, булочек…

Свист и разрывы снарядов ворвались в тягостное сновидение Корнеева одновременно с криком сержанта Ефимкина:

— Все с дороги! В поле!

Майор рывком вынырнул из сна, спрыгнул с притормозившего для поворота мотоцикла и плюхнулся ничком, прямо на дорогу. Потом чуть приподнял голову и удивленно огляделся, не понимая, зачем немцам понадобилось утюжить тяжелыми снарядами совершенно пустое поле? Вернее, не само поле, а прилегающую к нему рощицу. Кучно, кстати… Много дровишек наломают…

— Товарищ майор, давайте к нам, на эту сторону! — не уверенный, что удастся перекричать довольно близкие взрывы, сержант Ефимкин приподнялся и махнул рукой. — Здесь траншея глубже.