– Вот здесь чиркани, – и чирканешь, никуда не денешься.

На огромном подводном крейсере шел прием боезапаса: машинка торпедо-погрузочного устройства визжала, как поросенок, в тумане, и торпеда ленивым чудовищем сползала в корпус.

Среди общего безобразия и суетни взгляд проверяющего непременно нащупал бы Котьку Брюллова, по кличке Летало. Лейтенант и минёр Котька был награжден от природы мечтательностью – редкое качество среди славного стада отечественных мино-торпедеров.

– Очнитесь! Вы очарованы! – периодически орал ему в ухо командир.

Котька пугался, начинал командовать, и все шло наперекосяк. А потом он опять забывался и в мечтах далеко улетал.

И вдруг он испугался самостоятельно, без командира: ему показалось, что тот крадется к его уху. Котька ошалело взмахнул руками, как дирижер, которого нашло в брюках шило, и одна рука его, вместе с рукавицей, попала туда, куда она никак не должна была попасть: в работающую машинку.

Рукавицу затянуло, и Котька заорал. Орал он хорошо, звучно и непрерывно. Он орал и тогда, когда все остановили, а руку выдернули и осмотрели.

На звуки Котьки из люка неторопливо выполз толстый помощник командира с журналом инструктажа по технике безопасности под мышкой. Он был похож на старую, жирную, мудрую крысу, бредущую забрать приманку из лап только что прихлопнутой мышеловкой товарки.

– Не ори! – оказал он негромко и мудро, подходя непосредственно к Котьке. – Чего орешь? Сначала распишись, а потом ори.

После этих слов Котька, ошалевший от боли, почему-то перестал орать и расписался там, где была приготовлена галочка.

– Вот теперь, – сказал помощник, убедившись в наличии росписи, – ори, разрешаю, – и так же неторопливо исчез в люке.

Перенесемся через десять лет в ту же лодку, в тот же первый отсек. Что мы видим? Ну, прежде всего, командира первого отсека мино-торпедера Котьку, растерявшего мечты и волосы, награжденного болью в душе и в желудке, мирно дремлющего в ожидании перевода к новому месту службы, и его отличного мичмана, втягивающего специальной рукояткой торпеду в аппарат.

Все торпедисты знают, как коварна рукоятка. Она обладает обратным ходом. Обратный ход бывает только в лоб.

Мичман для чего-то отпустил рукоятку – то ли пот стирал, то ли чесался. Сейчас это уже трудно установить. Рукоятка сделала «бум!» – обратно и в лоб.

Посыпались искры, от которых мичман на время ослеп; лицо его с криком превратилось в одну большую шишку.

И что же сделал наш славный командир Котька? Он бросился к… журналу инструктажа. Он лихорадочно нашел нужную графу и увидел, что там нет росписи. Он вспотел от предчувствия. Он подсунул слепому от все ещё сыплющихся искр подчиненному журнал, вложил в руки ручку и сказал:

– Не вой! вот здесь… распишись.

Мичман перестал выть и расписался наощупь, после этого он был спасен. После росписи его перевязали.

– Дерево тянется к дереву…

– Деревянность спасает от многого…

Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.

Итак… В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком, новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый заместитель командира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.

Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверять отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник с поймы Амазонки.

Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.

Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической установки обилием и разнообразием докладов.

– Он что, там с ума сошел, что ли?

– Пульт, шестьдесят пятый…

– Есть…

– Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.

– Ну вот опять… – вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил. – Осмотреть все механизмы реакторного отсека.

– Есть, осмотреть все механизмы реакторного отсека, – отрепетовал команду вахтенный.

– Даже репетует, – пожалуй плечами на пульте. – И это Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плаванья растет общая долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.

Вахтенный тем временем вернул «банан» переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он сидит в ящике.

Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.

Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.

– Реакторный осмотрен, замечаний нет, – оказал заму вахтенный.

– Хорошо, хорошо… а вот это зачем? – ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.

– Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево – лучший замедлитель. Так и спасаемся.

– Дааа… и другой защиты нет?

– Нет, – наглости вахтенного не было предела.

– И мне бы тоже… – помялся зам, – нужно проверить несение вахты в корме.

Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.

Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к «каштану».

– Восьмой!

– Есть, восьмой…

– Деревянный к тебе пополз… по полной схеме…

– Есть…

Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:

– В восьмом замечаний нет!

На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.

Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату. Через неделю доски кончились.

– Как это кончились?! – зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.

– Ааа… вот эта… – рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг ещё не сообразил. Глаза его, от такого неожиданного затмения, наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:

– Ук-рали…

– Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?..

Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму. Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.

– Александр Николаич, – сказал командир заму в конце доклада, – у вас есть что-нибудь?

И зам встал. У него было что сказать.

– Товарищи! – сказал зам. – Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несёт вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать…

– Погоди, – опешил командир (как всякий командир, он все узнавал последним), – какие доски?

И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было. На столах так рыдали, что, казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца: некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.