Трамвай везет нас на юг. Минуем речной вокзал и вскоре оказываемся на Ленинградском проспекте, одной из длиннейших улиц города, которая выводит на Ленинградский тракт. Чем больше остановок остается позади, тем больше своеобразия. Вот ряд одноэтажных деревянных домов прерывается, и мы видим забор, а за забором высокие штабеля пиленого леса, невероятное множество штабелей, выстроенных ровными кварталами, подобно настоящему городу. Вот снова одноэтажная застройка, а далее кварталы двухэтажных брусчатых домов — жилой фонд какого-нибудь из многочисленных лесозаводов. То там, то здесь мелькают английские надписи «no smoking»: курение — большая опасность для деревянного города со множеством лесоскладов, а иностранные гости появляются всюду вдоль судоходного рукава Двины.

А вот и главная диковинка северной лесной столицы — знаменитая «мостовая». Она поразила нас еще тогда, когда мы впервые въезжали в город на автомашине.

Представьте себе, что вы едете-едете по дороге и вдруг замечаете, что не во сне, а наяву заехали в чью-то квартиру. То есть не то чтобы вас окружали комоды, стулья и семейные фотографии, но вы определенно едете по полу, самому настоящему полу из ровных, одинаковой ширины строганых досок, правда некрашеных. Вам тут же хочется куда-нибудь свернуть: просто неловко разъезжать по полу на автомобиле. И только когда грузовики и автобусы безо всяких церемоний пытаются вас обогнать, вы смекаете: значит, это все-таки улица.

Помнится, на войне деревянную дорогу называли «лежневкой». Это был поперечный настил из нетолстых бревен или «накатника», а вдоль настила лежни по ширине колеи, как на деревянных мостах. Такого типа дороги существуют и теперь во многих лесистых районах — они прокладываются через болотистые участки, где трудно насыпать устойчивое земляное полотно. Но здесь не лежни, а сплошной продольный настил. Таких «мостовых» в Архангельске десятки километров. Раньше их было еще больше, но теперь им на смену приходят бетонные плиты и асфальт. Скоро их не станет совсем, исчезнут со временем и деревянные «мостки», на многих улицах служащие тротуарами. Это правильно, деревянные мостовые — пережиток, варварская растрата древесины. И все же мы смотрим на них с невольным волнением: ведь почти такие же мостовые лет тысячу назад покрывали улицы древнего Новгорода, а чуть позднее — Москвы.

Архангельский совет народного хозяйства помещается в новом красивом здании с колоннами. Длинным коридором иду в приемную председателя. Из обшитых дерматином дверей выскакивают взволнованные люди с портфелями и папками, бросают встречным на ходу какие-то восклицания, размахивают бумагами и врываются в другие двери.

Председатель совнархоза в отпуске. У его заместителя А. В. Бакланова по горло неотложных дел. Приходится долго ждать приема.

Наконец вхожу. Кабинет среднего размера, в нем карта, макеты предприятий, схемы производств — ничего лишнего. Выше среднего роста, плотный, широкий в кости человек лет, возможно, сорока, поднимается навстречу. Пожатие руки по-рабочему крепкое.

— Так, значит, вы приехали на автомашине? От самой Москвы?

— От самой что ни на есть.

— Надо будет рассказать нашим товарищам. У нас тут на машинах не ездят. Только заикнись, сразу: «Что вы, да там ни дорог, ни мостов…» Все по реке или поездом, так-то спокойней. А нам темпы нужны!

Прошу рассказать об Архангельском экономическом административном районе и перспективах его развития в семилетке.

— Хозяйство наше известное: лес! — начинает он. — Работа тяжелая, условия трудные. Но северяне — народ особый. Работящий народ, скромный…

Тот, кто начинает рассказ об экономике большого края не с цифр, а с людей, сразу внушает симпатию. Невольно всматриваюсь в моего собеседника, вслушиваюсь в интонацию. С виду Алексей Васильевич типичный северянин: широкое обветренное лицо с немного вздернутым носом, серые глаза, приветливая широкая улыбка, а главное — спокойные, чуть медлительные движения, тяжеловатая крепость во всей фигуре. Однако северянином он стал недавно: приехал из Москвы в связи с перестройкой управления промышленностью.

— …Итак, лес у нас основа всей экономики. Мы выдаем за пределы района пиломатериалы, в первую очередь на экспорт — Архангельск остается главным экспортером леса, далее целлюлозу, бумагу, немного сборных домов и мебели. В семилетке к этому добавится огромное количество тарного картона. Сейчас повсеместно много древесины расходуется на тару: ящики, бочки и прочее… Картон разной толщины позволит делать все это проще, прочней и дешевле. Основной центр производства картона будет в Котласе, мы строим там целлюлозно-бумажный комбинат, один из крупнейших в мире… В Котлас вы, кажется, не собираетесь? — спросил Алексей Васильевич с оттенком укоризны.

Мне стало неловко оттого, что мы не собираемся в Котлас. Но нельзя объять необъятное, это знал еще Козьма Прутков.

— Впрочем, сильно увеличится выпуск картона и на Архангельском комбинате. Другой важный вид продукции — это дома. В районе Плесецка создается домостроительный комбинат. Когда он вступит в строй, мы будем давать 20 процентов продукции домостроительной промышленности всей Российской Федерации. Но, пожалуй, из проблем семилетки всего важнее комплексное использование сырья. До последнего времени мы работали, можно сказать, по-старинке, несмотря на механизацию и на весь огромный количественный рост. Ежегодно добывали почти 20 миллионов кубометров древесины. Сколько, по-вашему, из этого количества мы сжигали?

— Полагаю, что много, — уклончиво ответил я.

— Хм, много!.. — Алексей Васильевич посмотрел в сторону и горько усмехнулся. — Двенадцать миллионов, вот сколько! — произнес он отрывисто и зло.

Бакланов открыто говорил о пороках и слабостях, не искал, на кого бы свалить ответственность за них. Он понимал простую истину: чтобы преодолеть недостатки, надо прежде всего их признать.

— Да, вот так-то: около двух третей добываемой древесины шло в отходы. Мириться с этим дальше нельзя. Раньше сучья сжигались на месте добычи леса. Теперь мы требуем доставки леса на нижние склады[1] в «хлыстах», с кроной. Тут сучья и кора идут на переработку в энергохимическую установку. Она выдает первичные смолы — сырье для многих химических продуктов и горючий газ.

Если удастся наладить использование отходов, то не надо будет увеличивать объем лесозаготовок, — продолжает Бакланов. — А ведь лесозаготовки — это очень трудоемкий процесс, и труд на них — тяжелый. Правда, основные операции теперь механизированы, но попробуйте разок даже просто походить, полазить по лесу, как это делают наши лесорубы день за днем, и вы поймете, что северяне хлеб свой едят не даром.

Когда он снова заговорил о лесорубах, в его голосе появились теплые нотки.

— Трудность архангельских лесов состоит в том, что лес у нас преимущественно мелкий. Где-нибудь в восточносибирской тайге одно дерево-великан свалили, вот тебе и кубометр древесины, а то и больше. Нашему лесорубу приходится порой один «кубик» набирать с 15—20 стволов. Но народ у нас крепкий, упорный и, надо сказать, смекалистый.

Подумав немного — наверное, он соображал, как бы доступнее объяснить суть дела, — Алексей Васильевич подошел к карте.

— Вот здесь, — продолжал он, — на юге области в Вельских лесах трудится лесоруб Михаил Семенчук. Это совсем еще молодой человек, ему лет, наверное, двадцать шесть, не больше…

Судя по тому, как щурился мой собеседник, прикидывая возраст Семенчука, можно было безошибочно заключить, что знал он его не по газетам. — Семенчук работал на трелевочном тракторе[2]. Бригада состояла из пятнадцати-восемнадцати человек — вальщики, сучкорубы, раскряжевщики[3] и так далее. Каждый работал за себя. Кто-то не управляется — трактористу нечего возить. Но практически каждый лесоруб умел и валить лес, и обрубать сучья, и все прочее. Значит, сказал Семенчук, можно сократить бригаду, раскладывая операции на меньшее число людей. Идея понравилась рабочим. Семенчука поставили бригадиром. Численность его бригады сократилась до восьми человек, потом до пяти и наконец в ней осталось всего трое. И как вы думаете, намного снизилась выработка на бригаду? Да, именно, на бригаду, а не на одного рабочего? Так вот, она даже поднялась! Невероятно, правда? Но факт. Трое дружных, сработавшихся друг с другом лесорубов дают больше леса, чем раньше давали полтора десятка людей.