В нескольких километрах отсюда течет у дороги маленькая речка, плутающая в зарослях осоки и ивняка. Распластались на тихой воде искусно вырезанные, похожие на палитры листья кувшинок, и на дернистом берегу, в трех шагах от воды, стоит скамейка — шершавая доска на двух врытых в землю столбах. Кто поставил ее здесь, вдали от всякого жилья? Рыболов, закидывавший на заре свою удочку, крестьянин ли, встречавший здесь лодку с сеном, накошенным на лесном лугу, или, может быть, добрый молодец, поджидавший вечерком свою милую? Так ли, по иному ли, стоит на берегу ручья эта одинокая простая скамейка прекрасным символом любви русского человека к своей неяркой родной природе.

Но вот и первая большая деревня в Вологодской области. Она вся в один этаж, дома не только тянутся вдоль дороги, но и раскиданы здесь и там по увалистой долине реки. Радостно, как со старыми знакомыми, встречаемся с бригадой колхозных плотников — мы разговаривали с ними, когда ехали на север и останавливались здесь, чтобы расспросить о дороге.

— Ну как колхозный клуб, подвигается?

— Идет дело, уже к концу-дак!

Крепко сложенные ребята, среднего роста, широколицые, приветливые и очень скромные… Клуб строят, клуб!

Тихо в деревне, вечер прохладен, на улице нет детворы. На нездешнюю машину глазеют из окон, прижимая к стеклам носы.

Еще несколько десятков километров, и вот перед нами большое село Прокшино, узловой пункт на тракте Ленинград — Архангельск. Отсюда ответвляется дорога к Белому озеру.

Она идет по террасе левого берега Кемы. Эта довольно большая река вытекает из Кемозера — одного из множества маленьких озер, усеявших северо-западный закоулок Вологодской области, и впадает в озеро Белое. За узкой террасой круто встает известняковый борт долины. Растут невысокие ветвистые сосны с необычайно красивой червонного золота корой. Возле самой дороги белеет большой карьер: здесь совсем недавно начали добывать известняк для строительных нужд.

А вот интересный пример взаимосвязи между геологическим строением и растительностью. Плоская вершина холма покрыта лесом. Но его скат лишен древесной растительности: на наклонной поверхности твердого известняка не мог образоваться достаточно мощный почвенный слой. Однако в вертикальных трещинах пластов, дробящих массу известняка через равномерные промежутки, скопились смытые сверху почвенные частицы, и по этим трещинам тянутся узкие ряды сосенок, спускающиеся от верхового лесного массива, подобно бахроме или зубьям редкого гребня.

Кема — полноводная, прямая, без излучин, глубоко врезанная в четко оконтуренные рельефные берега, — напоминает нам Онегу. У деревеньки Шима в нее впадает речушка того же названия, через речушку переброшен совсем новый добротный мост. Вода в Шиме, как и повсюду в известняковых местностях, с золотистым отливом, все дно ручья выстлано обломками известняка. У самого моста — мельница. Она еще не «развалилась», но «веселый шум колес ее умолкнул». Это произошло, по-видимому, совсем недавно: колеса в нижней клети совсем еще крепкие, не сломана ни одна лопасть, исправны и огромные деревянные шестерни, насаженные на валы из толстых еловых бревен, только их вставные деревянные зубья местами подраскачались. Эти зубья, расположенные по торцу колеса, сочленяясь с барабаном из железных прутьев, приводили в движение вертикальный железный вал квадратного сечения, на котором вращался жернов.

Поэтична и прекрасна эта грубая, примитивная и вместе с тем остроумная техника, рожденная не изощренной мыслью образованного конструктора, а самородным разумом неграмотного мужика, устаревшая, но вечная по принципу, бесконечно повторяемому в тысячах новейших машин. Исправны еще бункера для засыпки зерна, чисто в пустом ларе для муки, в порядке разложен на полке набор заостренных молоточков для отбивки жерновов. Но плотина «нарушена» — так здесь говорят, вода проходит где-то низом, и деревянные сооружения, раньше находившиеся под водой, быстро разрушаются, оказавшись на воздухе.

Что сгубило эту мельницу, достоверно выяснить нам не удалось. Возможно, колхозники сочли более рациональным возить зерно на механическую мельницу в район, но скорее всего они не сладили со стихией: в известняках плотины ненадежны, вода может найти лазейку в трещиноватой растворимой породе, расширить ее и исчезнуть, оставив ни с чем своих укротителей.

За Шимой дорога уходит от реки. Преодолеваем невысокий холмистый водораздел, поросший молодым здоровым лесом, в котором преобладает красавица сосна. На прогалинах цветет розовато-фиолетовый вереск: не надо искать обнажений, чтобы угадать присутствие все тех же известняков.

Недолго приходится нам любоваться видами: разбрякшая после дождя дорога требует к себе неослабного внимания; кроме того, постепенно сгущается тьма.

Ночью на малознакомой лесной дороге каждая лужа таит в себе загадку, и вам поминутно кажется, что вы сбились с пути.

Мы долго ехали почти что наобум, как вдруг впереди показались разбросанные огоньки какой-то деревни, и мы постучались в первый попавшийся дом. Хозяин вышел на стук в одной рубашке, от него шел пар, густо клубившийся в свете зажженных фар.

— Устроим, заходите, — сказал он, не дослушав нас до конца.

В темных сенях мы на ощупь поднялись по лестнице в жилой этаж.

— А я вот после бани чаи гоняю, — сказал хозяин, молодой человек с армейской выправкой. — Мам, долей-ка самоварчик, мы вот с товарищами продолжим.

Маленькая согнутая старушка, быстро шаркая ногами в огромных домашних туфлях, зачерпнула воды из ведра, стоявшего на лавочке у входной двери. Полный ковш дрожал и ронял капли, когда она несла его к самовару в другую комнату. Темная, меняющая форму тень от керосиновой лампы скользнула по бревенчатой стене, растворилась в дальнем углу, резким контуром промелькнула по белой печи и скрылась вместе со старушкой.

Долив самовар, старуха вышла, оглядела нас, а потом спросила:

— А вы ции ж такие будете?

— Ладно, ладно, мать, это свои, добрые люди.

Старушка прошамкала что-то и снова скрылась за перегородкой. Мы поговорили некоторое время о том и сем. Выяснили, что хозяин наш тракторист, что в колхозе теперь «жить можно», однако большинство мужчин по-прежнему работает в соседнем леспромхозе шоферами, трактористами или лесорубами, ибо там заработок выше. На расспросы хозяин отвечал словно бы рассеянно, как будто думал о своем. И наконец он сказал, пропустив мимо ушей наш вопрос:

— А у нас тут случай один произошел…

— Да? Что ж такое?

— Человека убили…

…Вот уж который день у нас об этом только и разговору… На суд собирается ехать чуть ли не полдеревни. Бабы письмо написали — требуют высшей меры. Ну и правильно! Нашелся же такой выродок! Расстреляют, туда ему и дорога. У меня-то лично мысли не о нем, а о нас.

Ведь он здешний, из соседней деревни, рос среди нас. Вместе ходили в школу, работали вместе, виделись каждый день, разговаривали, а многие и выпивали с ним не раз. И вот спросите меня сейчас: мог ты от того человека ждать, что он совершит преступление? Знал ты, что он способен на всякую подлость? Я скажу: да, знал.

Судить будут его, не нас. А если по совести сказать, то это преступление — пятно на всю нашу местность. Потому что мы этого гада терпели, кормили и гладили по головке.

Еще со школы знали его первым разгильдяем. Ну, впрочем-то, мы тогда большинство отличались в такую же сторону.

Тихоням приходилось у нас туго, а если парень лихой, сорвиголова, то, значит, ему все ваше почтение. А попробуй скажи что напротив — не возрадуешься, маленьких он лупил беспощадно, а с большими, само собой, не связывался. Ладно, все, как полагается, считали — вырастет, наберется ума.

Вот вырос. В колхозе работать, само собой, не пожелал. Подался куда-то за длинным рублем, несколько лет не было от него ни слуху ни духу. Потом заявился в хромовых сапогах, с чубом кучерявым и с шоферскими правами. В леспромхоз работать не пошел, а поступил в райпотребсоюз. Сразу стал первый парень на деревне, всегда при деньгах, всегда на пара́х. Девкам пошел головы морочить в каждой деревне была у него хахальница, а то и не одна. Ладно, девки раскусили его вскорости, стали поосторожней. Да ему-то и горя мало: на мой век, говорит, дурех достанет.