— Я только что из горкома, опять просил отпустить меня в школу. Больше я не могу!

Она поднялась, обошла стол, села напротив него. Они молчали, звякал в тишине под его пальцами язычок замка.

Кира Сергеевна знала, что когда-нибудь это случится. Всякий раз, бывая здесь, он заводил этот разговор. Но она не думала, что это неопределенное «когда-нибудь» наступит теперь, сейчас же.

— Что вам сказали в горкоме?

— Чаша весов дрогнула, и если вы меня поддержите… — У него дернулись губы. Кира Сергеевна видела, что он весь взвинчен, издерган, чувствовала свою невольную вину — как он не хотел тогда уходить с учительской работы, а она ему наобещала часы в школе, уговорила.

Какие уж там часы!

— Я отупел от заседаний, инструкций, приказов, штатов, финансов, ночами снится, что стою у доски… Я учитель, Кира Сергеевна, моя жизнь там, в классе, а на что я ее трачу?

Она помнила его уроки — как у самых лентяев загорались глаза, когда он начинал теорему и вдруг поднимал мелок: «Кто завершит доказательство?» Или — опять же вдруг: «Хотите, докажу, что параллельные пересекутся?» Доказывал и призывал уличить его в «подлоге».

У него работал весь класс, даже отпетый Ленцов, гроза школы, лазил к нему домой со сложнейшими логарифмическими уравнениями. К Василию Васильевичу на уроки сбегались математики города, чтобы распознать секреты его метода. А он смеялся: «Честное слово, сам не знаю, в чем мой метод, может, в отсутствии метода. Просто надо научить их любить математику!» И сам считал, что точнее, строже и интереснее математики нет науки.

Как много он потерял за эти годы, а еще больше потеряли те, кого он мог бы учить и не учил. Но тогда ей надо было уходить из гороно, ломали голову по поводу замены, выбор пал на самого заметного и талантливого.

А зачем заведующему гороно талант учителя?

— Я согласен досидеть этот учебный год.

Он так и сказал — «досидеть», а не «доработать».

— Василий Васильевич, я виновата перед вами. — Кира Сергеевна вздохнула, а он сжал руки, весь напружинился и даже побледнел от ожидания. — И я на вашей стороне сейчас. Сделаю все, чтобы вы могли вернуться в школу.

Он расслабил и опустил плечи, вытер повлажневший лоб, и она подумала: это талант тянет его в школу, а меня вот не тянет; я тоже устаю, тупею от заседаний, споров, бумаг, от нерешенных дел, оттого, что вечно надо с кем-то ссориться, что-то доказывать… Но доля моя все равно счастливая.

— А кого будем рекомендовать вместо вас? — спросила она.

Он быстро взглянул на нее. Сказал:

— В облоно и горкоме я называл кандидатуру. Отличную кандидатуру.

Произнес это как-то особенно, значительно и все смотрел на нее. Она смутилась. Уж не меня ли он называл? Зачем?.. Для меня это — пройденный этап…

— Кого же вы называли?

— Александра Степановича Гринько.

Она медленно опустила глаза.

— Не очень остроумно, Василь Васильич. Муж с женой не могут работать в подчинении друг у друга.

— Почему? Если на то пошло, Александр Степанович и теперь в вашем подчинении. Выходит, ему в городе вообще работы нет.

— Не совсем так. Сейчас он в вашем подчинении.

Заведующий гороно улыбнулся:

— Вот именно. А тогда будет подчиняться облоно.

— Не будет, — сухо сказала Кира Сергеевна. — Я обещаю вам поддержку, а вы обещайте эту свою идею держать при себе.

И тут же поняла, что получилось нехорошо. Словно торгуюсь.

Он поблагодарил и стал прощаться. Не ответил ни «да», ни «нет». Пошел, взмахивая своим допотопным портфелем. Кира Сергеевна смотрела ему в спину и думала: готов подвести под меня любую мину, лишь бы самому уйти.

Появилась Шурочка, напомнила: в три часа — комиссия по здравоохранению. Кира Сергеевна взглянула на часы — время еще было. Взяла конверт — тот, из театра, вытащила приглашение. Сверху нацарапано от руки: «На 2 лица».

На два лица.

Знала, что муж не пойдет. Все-таки позвонила ему в школу. И, конечно же, он сказал:

— Не получится, Кириллица. У меня педсовет.

Не было бы совета, нашлось бы другое дело. По приглашению он никуда с ней не ходил.

— Василий Васильевич уходит в школу. Если хочешь, возьми его, у тебя ведь не хватает математика…

— Его отпускают?

— Отпустят. Между прочим, в облоно и горкоме он называл тебя.

— Называл? Зачем?

— Как возможного преемника.

Слышала, как дышит он в трубку.

— Это годится, как первоапрельская шутка, но сейчас ведь декабрь.

— Примерно то же сказала я.

Он засмеялся.

— Видишь, как одинаково мы мыслим?

«Одинаково мыслим» — что это, ирония? — подумала она и положила трубку. Посмотрела на пригласительный билет. «На 2 лица». С удовольствием бы, вместо театра, махнула к Ирине. Но для нее это давно уже не отдых, не развлечение, а работа. Театр — работа, просмотр фильма — работа, выставки художников — работа.

Где тот благословенный трепет, с которым входила в театр, полный тайн? Ни трепета, ни тайн. Надо не смотреть, а просматривать. Ловить плюсы, минусы. Обязательно что-то говорить потом, хотя ты не специалист ни в музыке, ни в живописи, ни в драматургии. Рядовой зритель, но как только села в начальническое кресло, обязана стать знатоком и высказываться. И тебя слушают. Снисходят к твоему дилетантскому мнению и вкусу.

Кира Сергеевна считала себя в искусстве дремучим консерватором, ее раздражали все эти шлягеры, мюзиклы, розовые мазки вместо лиц. В театре любила тяжелые добротные декорации, неторопливое действие, проживание жизни, а теперь вон даже из Островского умудряются лепить мюзиклы, на сцене не живут, а скачут, заглатывая непрожеванный текст. В живописи любила тщательность деталей, не понимала, зачем все эти нарочитые позы, квадратные плечи, железные скулы — то ли дело у Пластова: радостный огонек костра, освещающий лица…

Но нельзя же лезть со всем этим в разговор с профессионалами! Нельзя, а надо.

В дверь заглянула Шурочка:

— Кира Сергеевна, в малом зале вас ждут.

Большая сосновая ветка пахла густо, празднично — Александр Степанович принес ее, ткнул в вазу, водрузил на стол. Вместо елки. Повесил легонький пластмассовый самолетик, с которым Ленка носилась тогда по больничному парку и кричала: «Кира, я летаю!»

Ирина прислала шутливое новогоднее поздравление: «Дорогие предочки… поздравляем… желаем… ваши потомки».

Александр Степанович сказал:

— Сегодня я — за хозяина, а ты моя гостья.

И теперь таскал из кухни тарелки с закусками, а она пристроилась на диване, прикрыв ноги пледом, смотрела, как там, на экране телевизора, матери катили выстроенные в ряд коляски с детьми, коляски опоясаны полотнищем, на котором начертано что-то по-английски. Кира Сергеевна разобрала отдельные слова раньше, чем диктор прочитал: «Нет нейтронной бомбе!»

В десять сели за стол, увенчанный бутылкой шампанского, их разделяли пустые стулья — не догадались убрать. Александр Степанович рассеянно смотрел в телевизор — там уже шел концерт — постреливал подтяжками, шаркал под столом тапочками. Ее обидело, что он не оделся ради этого вечера вдвоем, сидел по-домашнему, в старых брюках и без галстука. Вяло жевал колбасу, часто поглядывал на часы. И она тоже невольно все время смотрела на часы. Как будто после двенадцати что-то произойдет, что-то изменится. Ничего не изменится. Конец и начало во времени — условность, ничто не кончается в старом году, ничего в нем не оставишь. Счастье, горе, обиды, успехи — все, перешагнув невидимый рубеж, продолжается. И все равно все ждут всякий раз Новый год, словно верят, что придет совсем другая жизнь — без ошибок, неудач, непонимания…

Они выпили немного за уходящий год, он сразу захмелел, стал болтать чепуху про школу — как Коржиков из седьмого «А» на педсовете, куда его вызвали, сказал: «Меня учат говорить правду, я и скажу правду: все учителя — зануды и ябедники!» И он, директор школы, не нашел ничего лучшего, как возразить: «Откуда ты знаешь про всех учителей, если, кроме нашей школы, нигде не учился?»