В конце ужина, когда многие, уже дремали, склонив головы на залитые вином столы, Эрих Вайнер поманил к себе пробежавшую мимо Наташу. «Вот оно, начинается», — подумала она, подходя.

— Фрейлен, конечно, узнает меня? — спросил ее летчик, сузив глаза.

Наташа постаралась сделать свою улыбку глуповатой.

— Я не понимаю по-немецки, — с ужасным акцентом сказала она.

Вайнер усмехнулся, не разжимая губ.

— Я отлично помню наш разговор. Вы были очень оскорблены, а я ведь предлагал вам будущность более заманчивую, чем должность кельнерши. Но все равно, вы служите нам, и так будет со всеми. Немецкий орел все шире простирает свои крылья. Земной шар в его железных когтях. Когда я, Эрих — Вайнер, поднимаюсь в воздух, враги бегут от меня, как цыплята от коршуна. Я чувствую себя богом… Вы не можете понять этого. Это доступно только нам, немцам…

Он говорил медленно, процеживая слова сквозь стиснутые зубы. Под коричневой кожей щек вздувались желваки. Наташа с облегчением поняла, что прославленный асс, чувствующий себя богом, мертвецки пьян. Он продолжал говорить мрачно, бессвязно и возвышенно и, вероятно, занимался бы этим бесплодным делом довольно долго, если бы к нему не подошли шатающиеся штабники. За их спинами Наташа потихоньку отступила. Потом летчики сразу собрались и уехали.

Наташа пришла домой очень поздно. Не зажигая огня, разобрала постель, разделась. Долго сидела в оцепенении, свесив с кровати голые ноги. Она ощущала страшную усталость, как после подъема на крутой перевал. Каждая жилочка еще дрожала от пережитого напряжения. Наташе вдруг стало горько и жалко себя, и она заплакала беззвучными слезами.

Поплакав немного, как бы отдав дань минутной женской слабости, она, не вытирая мокрых щек, залезла под одеяло и принялась размышлять. Постепенно она пришла к убеждению, что дело обстоит не так уж безнадежно, как ей показалось сперва. Если Вайнер и сообщит в гестапо, он ничем не может доказать, что встречал в Ростове именно ее, а не другую, похожую девушку. Они могли бы получить улики от нее самой, если бы она проговорилась. Но она не проговорится, пусть делают с ней что хотят. Возможно, что ее не заберут сразу, а установят за ней наблюдение. Надо будет предупредить Леонида Николаевича и Жору. И, что бы ни случилось, стоять до конца.

Все было готово для приема. Светильник — консервная байка, над которой ветвились медные трубки, увенчанные голубыми лепестками пламени, — озарял исцарапанную стенку радиоприемника, стопку чистой бумаги, нарезанную длинными полосами, и розовое лицо Кости-отшельника, застывшего в терпеливом ожидании.

В репродукторе что-то пощелкивало, потрескивало и гудело ровно и настойчиво, будто в эфире дул сильный, неутихающий ветер.

На жестком отшельническом ложе, покрытом плащ-палаткой, молча ожидали гости. Тараненко уперся локтем в колено и запустил длинные пальцы в свою черную гриву. Серегин привалился к обтертой стенке. Горбачев сидел прямо и курил, пуская дым в низкий потолок.

Тараненко дежурил, Серегину и Горбачеву можно было бы давно — спать. Но сегодня в редакции почти никто не спал. Газета выходила сдвоенным размером, все участвовали в создании этого номера, и всем хотелось видеть процесс его рождения, а главное — ради чего и пришли гости в радиокелью к Никонову, — ожидался приказ Верховного Главнокомандующего.

Скрипнула дверь, и в комнату тихо вошел связной — боец Смоляков. Он сел на корточках возле стенки. Следом за ним такой же маневр проделал переплетчик Колесников. Затем появился заспанный фоторепортер Васин и стал у двери, заложив руки за пояс. Сейчас же ему пришлось посторониться, чтобы впустить в комнату Борисова. Вскоре в келью набилось народу полным-полно.

А в приемнике все трещали электрические разряды и шумел космический ветер. Но вот ветер усилился, послышался шорох, щелканье, и трубный голос диктора значительно сказал:

— Внимание, внимание! Начинаем передачу.

И после короткой паузы, во время которой все подвинулись поближе к приемнику, торжественно произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего.

Никонов записывал крупным красивым почерком.

— …В суровые дни Отечественной войны встречают народы нашей страны день Первого мая, — медленно продолжал голос из приемника.

Это не была передача для массового слушания, во время которой диктор читает красиво и выразительно, интонациями подчеркивая важность текста. Это был так называемый сеанс ТАСС для областных газет. Текст передавался для записи. И диктор заботился о том, чтобы все, что он продиктует, можно было записать без ошибок. Он читал медленно, внятно, повторяя каждую фразу, стараясь отделить буковку от буковки, растягивая гласные и твердо, отчетливо выговаривая окончания слов. Но, видимо, сознание того, что он читает приказ Сталина, возбуждало диктора, и голос его звучал приподнято и взволнованно. И это сочетание приподнятости тона и необычного способа чтения заставляло особенно остро воспринимать каждое слово, сказанное диктором.

— Зимняя кампания показала, что наступательная сила Красной Армии возросла.

«Воз-рос-ла», — еще раз весело повторил диктор.

В комнате задвигались, кто-то шумно вздохнул. Костя-отшельник дописал лист, рывком сдвинул его на край стола и продолжал писать на другом. Лист стал медленно сползать. Смоляков подхватил его на лету и на носках побежал в типографию.

Неожиданно голос диктора стал удаляться и затихать, а трески и шумы усилились, Никонов поморщился, надел наушники и выключил репродуктор.

— Забивают, что ли? — тихо спросил Серегин.

Горбачев пожал плечами.

— Атмосферные помехи. Весна.

Теперь они не могли уже слышать голос диктора. Наклонившись над Никоновым, они читали то, что он записывал:

«…Красная Армия за время войны приобрела богатый военный опыт. Сотни тысяч бойцов в совершенстве овладели своим оружием. Многие командиры научились умело управлять войсками на поле боя. Но успокаиваться на этом было бы неразумно. Бойцы должны научиться хорошо владеть своим оружием, командиры должны стать мастерами ведения боя. Но и этого мало. В военном деле, а тем более в такой войне, как современная война, нельзя стоять на месте. Остановиться в военном деле — значит отстать. А отсталых, как известно, бьют. Поэтому главное сейчас состоит в том, чтобы вся Красная Армия изо дня в день совершенствовала свою боевую выучку, чтобы все командиры и бойцы Красной Армии изучали опыт войны, учились воевать так, как этого требует дело победы».

Серегину было очень неудобно стоять изогнувшись. Сзади на него навалились Тараненко и Горбачев. Пряжка на портупее Тараненко врезалась в плечо Серегина, но он не замечал этого.

У Никонова кончился очередной лист бумаги. На новом листе он написал крупными буквами: «Приказываю» — и дважды подчеркнул это слово. Гости еще ближе придвинулись к Никонову. Радист досадливо повел плечами, продолжая быстро писать:

«3. Всей Красной Армии — закрепить и развить успехи зимних боев, не отдавать врагу ни одной пяди нашей земли, быть готовой к решающим сражениям с немецко-фашистскими захватчиками. В обороне проявлять упорство и стойкость, свойственные бойцам нашей армии. В наступлении;— решительность, правильное взаимодействие войск, смелый маневр на поле боя, завершаемый окружением и уничтожением противника».

В типографии, куда Серегин и Тараненко пошли после того, как был закончен прием приказа, стояла та же сосредоточенная, деловая тишина, что и в радиокелье Никонова. Разделив длинный лист с записью на четыре части, наборщики набирали текст приказа. Их руки мелькали над гнездами касс в учащенном, спором ритме. Глядя на их дружную работу, Серегин подумал, что вот сейчас во всех газетных типографиях Советского Союза — и военных и гражданских — набирают приказ Верховного Главнокомандующего. Где-нибудь в далеком Заполярье, и на южной границе Армении, и в Москве, и в тысячах других городов и районных центров, в дивизионных, армейских, фронтовых типографиях вот так же раскачиваются над кассами наборщики или жужжат и лязгают горячие линотипы, и так же бодрствуют журналисты, чтобы утром миллионы еще влажных газет понесли в массы сталинское слово. Сознание, что он способствует этому, что он один из многотысячного отряда работников печати, рассеянного по земле советской, но делающего сейчас сообща, в единодушном усилии очень большое и очень важное дело, наполнило его гордостью. Сотни раз он видел, как набирают и верстают газету, но только сегодня этот знакомый, привычный процесс озарился для него новым светом, предстал в новом, возвышенном значении.