Я сам порой предвижу жизнь свою,
но знаков, данных мне, не сознаю.
10
И вот, когда случилось потрясенье,
и папа с мамой стали жить поврозь,
её существованье прервалось
и вновь возникло, принеся виденья,
которые она могла прочесть.
Не все. Но часто знаки понимала.
Её сначала это занимало.
Она порой выбалтывала весть.
Родители тотчас насторожились.
Их испугали вещие слова,
но убедившись, что она права,
молчать на людях с ней договорились.
Она молчала в школе, а затем
молчала, в гости заходя к отцу.
Касалась с мамой только общих тем.
Но жизнь её души читалась по лицу.
Так часто дети видят более глубоко,
что мы в гордыне понимаем однобоко.
11
Так принято у наших богатеев --
чиновников, банкиров, шулеров --
детей кормить, поить, лелеять
и отсылать затем их со дворов
учиться в Принстон, в Кембридж и в Сорбонну.
Что за презренье к русской Высшей Школе?
Здесь превосходно учат математике, закону,
естественным наукам и крамоле.
Набор джентльменский, выглядит достойно.
А в государстве нашем всё и вкривь, и вкось.
Нет начинанья, чтоб не сорвалось,
нет мысли, чтоб додумалась спокойно.
Досадно -- те, кто вылез в первачи,
все неталантливы, нетерпеливы, нечестны.
Сатирик говорил о них -- рвачи,
посмешище и чудище страны.
Народ молчит. О чем же он притих?
О том, наверно, что достоин их.
12
Но за родителей не отвечают дети,
как вождь однажды лживо произнёс.
Им -- детям -- хорошо хоть где на свете.
Но где Пенаты их?.. Вот как стоит вопрос.
Когда дитя тусуется в Париже
четыре или пять веселых лет,
то у него потом сомнений нет --
не к Туле, а к Монмартру быть поближе.
Но это верно, к слову скажем, не для всех.
У нас ещё остались патриоты.
Мы ждем от них талантливой работы,
чтобы Россия обрела успех.
Меня, конечно, за подобные реченья
читатель может упрекнуть сурово.
Но я брюзжу довольно часто с увлеченьем --
пора блеснуть мажорным добрым словом.
Хотя известно, слово Мёд, хоть сколько говори,
не станет сладко ни снаружи, ни внутри.
13
Училась наша славная девица,
как выше упомянуто -- в Сорбонне.
Её краса, как в нежном анемоне,
одушевляла обращённые к ней лица.
Она отметила бразильского креола...
У парня закружилась голова.
Но с уст её, как и от уст Эола,
лились лишь невесомые слова.
Он стал ей друг. Потом ирландец рыжий
на время интерес её задел.
Как говорят у нас -- он к ней намылил лыжи,
но в результате от страданий похудел.
Она своих друзей любила лица
и радовалась силе и уму.
Но, к сожаленью, не могла влюбиться,
и, к счастью, понимала почему.
Но чаще мы, душой выслушивая весть,
не понимаем, как её прочесть.
14
Она же знала свой предмет желанный
за год до встречи -- творческой и странной.
15
У ней, не как у пушкинской Татьяны,
незримый образ был нечёток, мил.
Конкретный человек её хранил.
Она его встречала постоянно.
Он вдруг оказывался рядом с ней за партой,
где только что сидел её креол,
в столовой занимал удобный стол,
подсказывал ответы перед картой.
И помогал ей изучать науки,
и ставил ей за глупости щелчки.
Стыдливо в темпере испачканные руки
вдруг прятал за спину. Изящные очки
на нём сидели несколько высокомерно.
Обмолвилась об этом Анна как-то раз.
И он ответил, что претензия безмерна.
Таков он есть без лоска и прикрас.
Тот редкий случай, где она не права --
не он высокомерен, а оправа.
То был Андрей. Читатель, ты узнал его?
Но сам об этом он не ведал ничего.
16