И кроме Аполлоновых затей --
метафор -- поизящней, поновей,
нужны года работы, опыта и роста.
Нужны печали, боли, униженья...
Да, да, читатель милый, не дивись.
Затоптанные завистью творенья --
приходит срок -- и воспаряют ввысь.
Чем более тебя не признавали,
сплотившись в группы, малые нероны,
тем неизбежней действие закона,
хранящего талант в безвестности и дали.
Лови успех! Но это он порой нас ловит.
Не в славе смысл, а только в слове.
4
Так много в памяти моей живёт такого,
что мысль моя бессильна обуздать
и переплавить в искреннее слово,
и время адекватно воссоздать.
Обрывки разговоров, лица, краски
и боль, и наслажденье, и покой
не воскресить искусною рукой.
И я присочиняю без опаски,
поскольку варианты ощущений
всегда на грани грез и допущений,
и смысл изложенного до тебя, читатель,
дойдёт, как пожелает наш Создатель --
ad libitum, свободно, кое-как.
По-своему любой меня рассудит.
А большинство вообще читать не будет.
"Что он там пишет? Лучше б пил, чудак..."
Он прав. Зачем на Лире бескорыстно тенькать,
когда другие добывают деньги.
5
Ну что же -- в путь. Как и герой наш славный,
мы над Атлантикой, покачиваясь плавно,
плывем в La Gvardia из Франкфурта-на-Майне,
надеясь на успех. Но где-то втайне,
как любят русские -- заранее ленясь,
прикидываем, как бы отвертеться, даже
и сачкануть. Не в престо, а в адажио,
а лучше в темпе ларго, над трудом склонясь,
незримо для коллег и для начальства,
талант и силы в экономном ритме
отдать работе. Это повторить нам
бессчетно -- хватит риска и нахальства.
Быть может, кто-нибудь себя узнает в этом
портрете. Только после смены власти
у нас все менее причин ленивой страсти,
поскольку капитал и правит бал, и правит светом.
Чем больше подлости, порогов и ступенек,
тем меньше чувств и слез и больше денег.
6, 7, 8
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
9
Итак, Америка. Аэропорт прохладный,
жара грядёт с последним словом Exit,
и пограничник сладко-шоколадный,
высокомерный и ленивый. Это бесит.
Вот тут-то я его опять заметил,
как и во Франкфурте. Высок, опрятен, строен.
Хоть тёмен волосом, но взгляд особо светел.
Скорее просветлён. В движеньях, словно воин,
расчётлив. И особая поклажа
и характерная повадка нервных рук
напомнили мне залы Эрмитажа.
Вот где тебя я видел, милый друг!
Копировал он Рембрандта отлично.
Стоит столетья на коленях блудный сын.
А я бродил рассеянно один
среди "голландцев". Долго неприлично
стоял, разглядывая сына и отца.
Но он не повернул ко мне лица.
10
С тех пор фигура эта и движенья,
и кисти точные, невязкие мазки
застыли в памяти, притупленной круженьем
картин и слов, привычных до тоски.
И мне не нужно было дополнений,
расспросов, домыслов -- я чувствовал нутром,
волнением -- особым из волнений --
его вершины, что блеснут потом.
Какое счастье -- в воровской России
живут ещё святые мастера.
И высший свет -- и бледный, и спесивый --
не стоит ни мазка их, ни пера.
Работая упорно и безвестно
и поднимаясь духом до высот,
такой художник искренно и честно
талант, как весть посмертную, несёт.
Мы видим им построенное зданье
и воздаём. Обычно с опозданьем.
11
Увы, поэт, художник, композитор,
когда ты мастер и идеалист,
рисунок, строчка или нотный лист --
лишь ведомость награды паразитам.
Обман кругом. Твой труд поспешно делят,
награду до тебя не допустив,
и рвут, как плоть, строку, строфу, мотив,
года твои прибрав в свои недели.
И ты не смеешь слова произнесть.
Наглоголосые, бессовестные пасти
вокруг тебя в рудиментарной страсти
заставят позабыть покой и честь.
И всё, что ты трудом своим достиг,